Освенцим. Нацисты и "окончательное решение еврейского вопроса" - Лоуренс Рис

Тем временем, Эльзе отвезли в концентрационный лагерь Равенсбрюк, к северу от Берлина. Здесь она прожила еще несколько недель, перенесла еще более страшные лишения, и впала в почти коматозное состояние. Спасение пришло однажды утром, в сентябре 1944, когда капо ее блока, полька, позвала ее по имени. Эльзе отвели в административный блок и внезапно сказали: «Тебя освободят». Ей приказали принять душ, первый со дня прибытия в Освенцим. Потом, голую, ее отвели в комнату, где лежали целые кипы одежды. Она замерла, «слишком напуганная или потрясенная, чтобы что-то предпринимать – голая, мокрая и испуганно вращающая головой, наверное, ожидая наказание за то, что вообще нахожусь здесь, ведь меня уже били раньше, хоть я ничего плохого и не делала». Только когда прошло уже какое-то время, а девочка так и не выходила, в комнату вошла какая-то женщина и помогла ей одеться. Потом Эльзе стояла в ожидании в каком-то кабинете административного блока, пока туда не провели ее приемного отца. Когда Эльзе его увидела, все ее тело «онемело»: «Я вся онемела и ничего не чувствовала. Если бы мне сказали: “Господь Всемогущий пришел сюда, чтобы повидаться с тобой”, – на меня это не произвело бы совершенно никакого впечатления». Прежде чем Эльзе отпустили, ее заставили подписать документ – это была стандартная практика для заключенных, покидающих концентрационный лагерь, – в котором она обещала не обнародовать, где была и через что прошла. «Мне не пришлось ставить крестик, потому что я умела писать, – говорит Эльзе. – И я думаю, это первая в жизни подпись, которую я поставила на документе».

Затем Эльзе вместе с отчимом села на поезд, отправлявшийся в Гамбург. В их вагоне ехал немецкий офицер, и Эльзе помнит, как ее отец рассказал ему об аресте своей приемной дочери и ее жизни в тюрьме, и все из-за того, что ее бабушка была цыганкой: «И он поднял мою юбку и показал ему мои ноги, покрытые большими язвами, и сказал: “Вот за что вы сражаетесь на фронте”». Ответа офицера она не помнит. Но зато прекрасно помнит, что когда вернулась домой, ее старшая сестра приготовила ей пирог из картофельного пюре (сахар выдавался по норме), сварила несколько морковок и воткнула их в пирог, словно свечи. А затем, после полугодового отсутствия, Эльзе вернулась в школу, снова делая вид, что она обычная восьмилетняя немецкая девочка.

Никто не знает наверняка, почему ее освободили. Все документы, которые могли бы пролить свет на эту тайну, были уничтожены гестапо в конце войны. Возможно, заявления ее приемного отца о том, что Эльзе полностью ассимилировалась в немецкое общество, наконец-то, дошли до ведома местных нацистских властей. Он даже в тот год вступил в нацистскую партию, чтобы продемонстрировать лояльность к власти, и возможно, именно последнее склонило чашу весов в его пользу. Но нам точно известно, что получилось в результате мытарств Эльзе: человек, претерпевший серьезную деформацию психики из-за жизни в ожившем кошмаре в течение шести месяцев. «Человеческая порочность не имеет дна, – говорит Эльзе Бакер. – И так будет всегда. Мне жаль признаваться в этом, но в результате приобретенного опыта у меня сформировался чрезвычайно циничный взгляд на жизнь».

Ужасная история Эльзе Бакер служит иллюстрацией наиболее страшных сторон жизни в Освенциме: это и неожиданная жестокость, и непредсказуемость поведения, и непреднамеренная бессердечность. Но, пожалуй, прежде всего, эта история демонстрирует, какую огромную роль играли межличностные отношения в возможности выжить – и сделать жизнь достойной того, чтобы за нее бороться. В случае Эльзе трудно вообразить, как она смогла бы выжить в Освенциме без помощи Ванды. Это слишком хорошо поняла и Алиса Лок Кахана, очутившаяся в Освенциме-Биркенау примерно в то же время, что и Эльзе. Ее любовь к сестре Эдит заставила ее сильно рисковать – и все ради того, чтобы в лагере они были вместе. Но в то лето возникла еще одна проблема. Эдит заболела тифом, и ее перевели в больничный барак. Для нее такой поворот событий мог оказаться смертельным: не только из-за нехватки надлежащей медицинской помощи, но и потому, что заболевших регулярно сортировали и многих в результате отправляли прямиком в газовые камеры. Однако Алиса готова была пойти на все ради того, чтобы Эдит выжила, и регулярно навещала сестру. Чтобы получить доступ в больницу, ей пришлось отдавать капо свою хлебную пайку, и к тому же, помогать той выносить из барака тела заключенных, не доживших до утра. «Мне было пятнадцать лет, – говорит Алиса, – и до того времени мне не доводилось видеть мертвецов. Я думала: «Вот люди, которые еще вчера были живы, и могли разговаривать и ходить, а я сваливаю их в кучу». Процедура вселяла в меня ужас, но я должна была ее выполнять, чтобы повидаться с Эдит, зайти к ней хоть на минутку».

Как человек, регулярно заходивший в лазарет, Алиса пользовалась большим спросом: все больные заключенные хотели узнать, что происходит снаружи, в лагере. Они дергали Алису за рукав, когда она шла по бараку, чтобы навестить сестру, и взволнованно спрашивали: «Что там? Есть новости?» Погружаясь в темную, наполненную болезнями атмосферу лазарета, где царил стойкий запах испражнений и разложения, слушая предсмертные стоны, Алиса пыталась предложить несчастным хоть какое-то утешение: «Я научилась придумывать сказки – о том, что война скоро закончится. “Держитесь, – говорила я, – уже очень скоро мы вернемся домой”». Но Алиса понимала, что все это ложь – прежде всего потому, что замечала немыслимую скорость, с которой люди «исчезали» из лазарета, умирая или прямо на койках, или в газовой камере. И потому она решила: больна Эдит или нет, ее нужно вывести из лазарета. Алиса сказала сестре: «Если ты согласишься, я вынесу тебя отсюда, будто ты умерла, и мы вернемся в наш барак». На следующий день Эдит притворилась мертвой, и Алиса вынесла ее из лазарета вместе с теми, кто действительно не пережил очередную ночь. Когда они оказались снаружи, Алиса помогла спотыкающейся сестре пробраться через весь Биркенау, и они вернулись в свой старый барак.

Но заботиться о больной сестре за пределами лазарета в бараке, где, как предполагалось, жили «здоровые» женщины, оказалось еще сложнее. «Каждый день людей сортировали, – говорит Алиса, и [сортировки] были такие серьезные и такие страшные!» Во время сортировок женщинам часто приходилось выстраиваться в шеренгу перед безукоризненно одетым доктором Йозефом Менгеле. «К тому времени мы все уже завшивели, – вспоминает Алиса, – и это было так ужасно… так ужасно! Нет большего унижения, чем чувствовать, как по всему твоему телу ползают вши. Они в волосах, в одежде – повсюду, куда ни глянь, ползают насекомые. А смыть их нельзя. Потому что нет воды».

Однажды Алиса и ее сестра оказались среди отобранных – но их просто перевели в другой барак. И именно здесь, в Биркенау, Алиса совершенно невероятным образом спаслась от смерти. Уже наступил октябрь 1944 года, и поскольку холодало, капо их блока объявила, что подростки должны выйти вперед и получить дополнительную одежду. И Алиса решила присоединиться к этой «детской» группе и получить одежду, которая согреет Эдит, защитит ее предстоящей суровой польской зимой: «И мы пошли. Нас отвели к красивому зданию с цветами на окнах. Мы вошли внутрь, и женщина в форме СС сказала нам: «Аккуратно сложите свою одежду на пол, вот здесь». И нас отвели в другую комнату – голыми». Алиса и остальные сидели в комнате и ждали, думая, что их сначала отгонят в душ, прежде чем дать им обещанную новую одежду: «Это была большая комната, окрашенная в серый цвет. И очень мрачная, потому что когда за нами закрыли дверь, помещение практически погрузилось в темноту. И мы сидели, ждали и дрожали. Ждали, и ждали, и ждали». Неожиданно дверь распахнулась, и женщина в эсэсовской форме закричала: “Быстрее, уходите отсюда! Уходите, быстрее!” – и стала бросать подросткам одежду. “Уходите! – кричала она. – Бегите со всех ног!”» Алиса не смогла найти свою одежду, поэтому, надев первую попавшуюся, направилась обратно к баракам. Там она пожаловалась остальным: «Нам обещали дать теплую одежду, чтобы мы не мерзли, а я даже собственную потеряла!» И только тогда, когда другие заключенные сказали ей: «Глупое дитя! Разве ты не знаешь, где ты была?» – она, наконец, поняла, что сидела в газовой камере крематория номер пять.