Уцелевший - Маркус Латтрелл

Но у этой ситуации есть и другая сторона. В Сабрэе правил очень мудрый отец Гулаба. Здесь царили закон, порядок и дисциплина, даже в этой невероятно беззаконной земле. «Аль-Каида» владеет большими участками земли в провинции Кунар, которая была моим домом на протяжении вот уже трех месяцев. И все это преимущественно благодаря самой земле.

Я имею в виду: как можно установить национальное правительство в таком месте? Без дорог, без электричества, без почты, с минимальным количеством коммуникаций, где главной индустрией является козье молоко и опиум, водоснабжение обеспечивают горные ручьи, а все грузы доставляются с помощью гужевых повозок, включая тот же опиум. Это же просто нереально. Это никогда не произойдет.

Бойцы «Аль-Каиды» бродят здесь при свете дня и творят, что им в голову взбредет, до тех пор, пока не появляемся мы и не выгоняем их обратно через пакистанскую границу, где они и остаются минут на десять, а потом запускают следующий набег на афганские горы, которыми предки пуштунов владели веками.

Теперь же они преподносят все меньше подарков и все чаще запугивают мирных пастухов. «Талибан» – безжалостная группировка, ее члены обладают настоящим инстинктом убивать своих врагов, которые едва ли изменились за две тысячи лет. Талибы уже должны были к этому времени напугать до чертиков моего друга Гулаба и его отца, но ничего не получилось, во всяком случае, сейчас я этого не ощущал. Во всех жителях этой деревни есть нечто нерушимое: твердая решимость следовать древним законам пуштунов – законам, которые еще могут оказаться слишком сильными даже для «Талибана» и «Аль-Каиды».

Но пока я сидел в задымленной комнате одного из самых высоких домов Сабрэя, разговаривая с деревенским полицейским, мне казалось, что не оттуда ноги росли. До тех пор, пока США не решатся принять серьезные меры в поддержку избранного правительства и местных, в Кабуле в ближайшее время серьезных изменений не произойдет, как мне кажется. Их враг готов пойти на все ради победы, терроризировать собственный народ, если это необходимо, обращаться к варварским методам пыток и убийств, включая отрубание головы или разрубание на части.

Нам не разрешено сражаться с талибами на таких условиях. Да мы бы этого и не хотели. Однако мы можем драться и в более жестокой манере, перестать волноваться, все ли в мире нас любят. Если бы мы так и сделали, то, вероятно, уже через неделю выиграли бы все войны – и в Афганистане, и в Ираке.

Но нам этого делать не разрешено. И я думаю, что нам лучше начать привыкать к последствиям своих действий и позволить американским либералам вопить и критиковать нас, пока они не добьются абсолютного поражения. Я думаю, именно так называется, когда солдаты пакуют вещи и едут домой, когда войну, которая ведется по их собственным «цивилизованным» условиям, просто невозможно выиграть.

Мы выносливее, лучше натренированы, лучше организованы, у нас доступ к лучшему оружию, которому невозможно противостоять. Вооруженные силы США представляют собой самую великую боевую силу, которую когда-либо видел этот мир, но нам все продолжает противостоять шайка нелегальных бандитов, которые просто должны быть уничтожены.

Посмотрите на меня, на эту историю. Я беспомощен, изнурен пытками, ранен, избит, все мои лучшие приятели мертвы, и все потому, что мы боимся американских либералов, боимся сделать то, что необходимо, чтобы спасти свои жизни. Боимся гражданских судов США. У меня есть лишь один совет, надеюсь, стоящий: если не хотите вступать в войну, где все пойдет наперекосяк, где мирные жители иногда оказываются убитыми, где невинным людям иногда приходится умирать, тогда держитесь от нее, на хрен, подальше.

Потому что так и происходит. В любой войне, во всей мировой истории. Ужасная несправедливость царит в любом бою: всегда погибают те люди, которые просто не заслужили смерти. Вот что такое война. И если вы не можете с этим смириться, то лучше вообще не начинать.

А тем временем я застрял в доме и ждал появления старика, хотя он уже был за много километров от меня, в горах, начав свой путь длиной около пятидесяти километров в Асадабад. Один раз я вышел на улицу, пока никто не видел, и попытался его найти. Мне казалось, что он пропал. Даже тогда я и не смел мечтать о том, что старик пойдет в Асадабад один.

Я не мог сказать наверняка, но ощущал: что-то заставляет моих парней нервничать. И около десяти-одиннадцати часов в тот вечер мы ушли из дома. Они только принесли мне пресной воды и хлеба, который я тут же с благодарностью умял, и дали инструкции собираться и уходить. К тому времени моя нога стала немного лучше действовать: несмотря на то, что она дико болела, с посторонней помощью я все же мог ходить.

Мы с парнями прошли в темноте вниз, к другому дому, и сошли с дороги прямо на крышу. У нас с собой было нечто вроде простыни, и мы легли рядом для сохранения тепла. На улице было очень, очень холодно, но я думаю, что они подозревали какую-то опасность и знали, что мне нельзя было оставаться на старом месте. Может быть, они предполагали, что в деревне кто-то есть, или беспокоились, что кто-нибудь намекнул талибам о моем точном расположении. Так или иначе, афганцы не собирались испытывать судьбу. Если талибские стрелки ворвутся в дом, там они меня не найдут.

Я лежал здесь, на чертовой крыше, крепко зажатый между Гулабом и его другом, до смерти замерзший, но зато я находился в безопасности. И вновь я был удивлен абсолютной горной тишиной. В деревне Сабрай не было слышно ни единого звука, и западному жителю такое очень трудно представить.

Гулаб и его друг не издавали ни звука. Я едва слышал, как они дышат. Что бы мы ни делали, они всегда говорили мне «тс-с-с», даже если мне казалось, что я тих, как могила. Мир здесь, в горах, настолько тихий, что просто разрушает всю западную логику. Может быть, именно поэтому никто и никогда не завоевывал эти высокогорья афганских племен.

Всю ночь я то спал, то просыпался, и всю ночь мы пробыли здесь, на крыше. Один раз я посмел поменять позицию, и по реакции моих новых друзей вы бы подумали, что я включил пожарную сигнализацию. «Тс-с-с, доктор Маркус… Тихо!» Это лишь показывало, что они сильно нервничали из-за тихих убийц талибской армии.

На заре мы собрали вещи и вернулись в дом. Я хотел еще немного поспать, за окном с видом на нижнюю часть горы росло большое дерево, а на этом дереве жил самый громкий в мире петух. Этот говнюк мог разбудить целое кладбище. Ему было плевать на восход, на первые лучи и вообще на окружающую природу. Петух начинал завывать в полночь и не преставал до утра. Иногда я думал, что, если бы дело дошло до выбора, уничтожить Шармака или этого петуха, я бы запросто плюнул на Шармака.

Вожди племени вернулись снова около 7 утра, чтобы совершить раннюю утреннюю молитву в моей комнате. Конечно, я присоединился к ним, повторяя слоги, которые уже выучил. Потом, когда ушли взрослые, дверь открылась нараспашку, и целая ватага ребятишек внеслась внутрь, громко выкрикивая: «Привет, доктор Маркус!»

Они никогда не стучали, просто прибегали и обнимали меня. И это повторялось по несколько раз в течение дня. Сарава оставил медицинскую сумку в моей комнате, так что я обрабатывал их порезы и царапины, а они учили меня некоторым словам из своего языка. Эти дети были замечательными. Я никогда их не забуду.