Госпожа камергер - Виктория Дьякова

– С Божьей помощью и верой в Россию, Ваше императорское Величество, – ответила Мари-Клер. Ее голова откинулась в волнении на подушку – держать уж ее на весу она более не могла. Несколько слезинок скатилось по впалым щекам. Еще раз пожав ее холодную, тонкую руку, государь прошел дальше, раздавая раненым солдатам и офицерам Георгиевские кресты. Убитой турчанке Кесбан Бильбак по представлению военного министра орден Святой Анны назначили посмертно, и адъютант императора молча положил его в коробочке на кровать рядом с Мари-Клер. Постоял, склонив голову, и поспешил за государем, пробормотав о прискорбии.

Ужаснейший ветер над Еленчиком все не стихал. Палатки, сколько бы их не укрепляли, перевертывались сразу же. Опрокинуло и палатку генерала Вельяминова. Пробыв в Еленчике двое суток и дождавшись улучшения погоды, государь следующим днем сел на пароход и снялся с якоря, не поднимая своего флага. Солдаты все в лагере кричали «ура!». А когда государь отбыл – войскам сразу отдали приказ о приготовлении к обратному походу за Кубань.

Перед самым выступлением из Еленчика, князь Потемкин навестил Мари-Клер в госпитале. С того самого последнего их разговора на дороге в аул мюридов она не видела его. Возвращаясь в памяти к сказанному, потому сразу же начала первой:

– Простите меня, князь. Я наговорила слишком для того, что и сама сочла бы для себя приличным. Я упрекала вас не по праву…

– Я много думал о ваших словах, Маша, – признался Александр, присаживаясь к ней на кровать. На его парадном мундире блеснул белой эмалью новенький Георгиевский крест. – Скажите, я в чем-то вел себя недостойно в ваших глазах?

– О, нет, нет! – она протестующее покачала головой. – Все то, что мне известно о вас, князь, в высшей степени заслуживает восхищения. И ваша стойкость в сражениях, и та любовь, с которой к вам относятся солдаты и подчиненные вам офицеры. Несмотря на то что мне говорил о вас Хан-Гирей, я не поверила ни мгновения, будто вы когда-то могли дурно обойтись с женщиной, любившей вас… – Черные брови Александра при ее словах слегка приподнялись в изумлении.

– О чем вы, Маша? – спросил он недоуменно.

– О той актрисе из Москвы, о Тане Новиковой, – ответила Мари-Клер смущенно. – Полковник Хан-Гирей сказал мне, что вы покинули ее в весьма затруднительном положении, и она умерла. Но я знаю, вы были ранены и лежали в госпитале в Тифлисе тогда…

– Мне не хотелось бы упоминать об этом с вами, мадемуазель. – Взгляд Александра поблек. – Мне действительно ничего не было известно о том, что происходило с Таней в Москве. Нет, жениться на Тане я не мог. И не только потому, что матушка была бы против. Она не знала ни о чем. Но я не мог не думать о ней. Матушка моя с кончиной государя Александра Павловича и так натерпелась немало. Даже если бы она и дала благословение, то как быть с государыней Марией Федоровной, например? Та не за что бы не согласилась, чтоб сын ее ненаглядного первенца женился бы на артистке, а матушка из-за моего легкомыслия лишилась бы последней поддержки при дворе. Хотя, конечно, останься жива Таня и ее ребенок, я бы признал их обоих и не оставил без содержания. Но теперь уж поздно рассуждать – прошло почти десять лет. – Он вздохнул. – Я собираюсь из Екатеринодара отбыть в отпуск в Петербург, – сообщил он после недолгой паузы, – и мог бы сопровождать вас, мадемуазель, если вы желаете туда поехать. Вам надо лечиться, – добавил он, и его зеленые глаза, опутанные красноватыми ниточками усталости, со встревоженно-стью смотрели на Мари-Клер.

О, Петербург – столица Российской империи! Теперь это единственное место на свете, где у нее наверняка будет свой дом – не чей-то, чужой, где она поселится на праве благотворительности. А свой собственный, свой дом. Ее ждут признание государя, его милости и спокойная, безбедная жизнь. Она вполне может даже заняться возвращением утраченного ее матерью во Франции состояния – вся мощь Российской империи теперь стоит за ней. Но она совсем не хочет воспользоваться этой мощью, и вовсе не хочет ехать в Петербург.

Она желает остаться здесь, на Кавказе, где она узнала Сухрая, Абрека и Кесбан, где похоронила со слезами всех их, простившись навсегда. Зачем ей возвращаться в Петербург?

– Я намереваюсь сразу после приезда направиться к матушке в Кузьминки, – услышала она голос Саши, – мне бы хотелось, Маша, поехать туда вместе с вами. Я собираюсь сказать ее светлости, – продолжал он, – что выбрал себе спутницу жизни и прошу ее благословить нас. Она обещала мне, что всегда примет мой выбор, кого бы я не избрал в жены. Если вы согласны, Маша, я так и сделаю…

– Но вы же не любите меня, Александр! – У Мари-Клер едва не остановилось сердце, когда она услышала его предложение. – Вы говорите сущие пустяки.

– Я так понимаю, что вы тоже больше не любите меня, мадемуазель, – с едва заметной улыбкой ответил он, – так что же нам мешает теперь полюбить друг друга?

* * *

Экспедиционный корпус генерала Вельяминова выступил из Еленчика следующим утром около шести часов. Небольшой дождик, помочивший войска перед походом, послужил предзнаменованием хорошего и удачного пути. После двух суток на приближении к Кубани горы постепенно стали исчезать, и глазам открылась обширная равнина, заросшая полевыми цветами.

Подскакав к повозке, на которой ехала Мари-Клер, Александр положил перед ней огромный букет. Она с улыбкой приняла его прекрасный подбор, делавший честь вкусу Саши. Здесь оказалось все, что она так прежде любила на берегу Москвы-реки в Кузьминках и от чего давно отвыкла почти за десять лет, проведенных в горах: красные, белые, розовые душистые и пушистые кашицы, яркие и кокетливые маргаритки, молочно-белые с ярко-желтой серединой ромашки, медовая сурепка, высокостоящие лиловые и белые, тюльпановидные колокольчики, ползучие горошки, обрамленный розовым пухом подорожник и ярко-синие на солнце васильки.

Наблюдая, как она любуется его подарком, Саша скакал рядом с повозкой, а потом, наклонившись, спросил:

– Вы так и не ответили мне, мадемуазель, согласны ли вы на то, чтобы мы вместе отправились к моей матушке и просили у нее благословения? Вы согласны стать княгиней Потемкиной? Отвечайте мне, как Маша, – лукаво добавил он, – не как госпожа камергер, отмеченная государевыми орденами, с глубоким размышлением об имперском долге.

Мари-Клер вздохнула. Случайно, перебирая цветы рукой, она наткнулась на что-то колючее – и сразу отдернула руку. В центре букета обнаружился чудный цветок малинового репея, покрытый по стеблю колючками. А внутри него копошился, жужжа, мохнатый шмель. Репей пах сладко и немного вяло. Судя по всему, цветок не легко расстался с привычной почвой – его стебель оказался не сорван, как у прочих, а перерублен саблей. Быстрая, но острая боль, пронзившая Мари-Клер, когда она наткнулась рукой на колючки репея, заставила ее вздрогнуть. Вмиг представились ей горящие точно угли глаза Сухрая, вспомнилось, как упал он, отшатнувшись от дерева со всего своего исполинского роста, точно такой же не сдавшийся, порубленный саблей репей, упал на лицо и больше уже не двигался. Мари-Клер разжала пальцы – на некоторых из них проступили едва заметные капельки крови. Вернется ли она когда-нибудь на реку Шапсухо, и кто теперь, когда старуха Кесбан мертва, придет за нее на могилу Сухрая…