Госпожа камергер - Виктория Дьякова

Имея намерение оттеснить черкесов от основных позиций, полковник Потемкин приказывает Одоевскому с отрядом навагинцев захватить выстроенный черкесами завал, за которым они отсиживаются после наскоков, и использовать его для разрушения их атак.

Многоголосое «ура» на какое-то время заглушает звуки выстрелов. Рота навагинцев – все при параде как на плацу, с георгиевской лентой на штыках, – во главе с поручиком Одоевским несется через залитую водой преграду, устроенную черкесами, и, разбрасывая мгновенно лежащие перед ними, загромождающие дорогу ветви срубленных чинаров, занимает завал, вытесняя неприятеля, не успевшего даже перезарядить ружья. Захваченные врасплох черкесы убегают до следующего завала, но с него уже не так удобно обстреливать русские позиции.

Засев во взятом завале, под градом пуль, попадающих на них с боков, солдаты тем не менее, вернув себе бодрость и уверенность, собирают силы, и вот уже Казилбек изгнан из двух последующих укреплений. Ему приходится все начинать сначала.

До скрытого в ущелье порохового завода доносится шум боя с хребта Нако. Прислушиваясь к нему, Мари-Клер молится про себя, чтобы Александр успел подготовиться за ночь к атакам муллы Казилбека и чтобы он устоял. Сама же она уже не собирается свидеться с ним. Завод обнаружен. Его приметы и местоположение тщательно записаны, и в самое ближайшее время завод взорвут – сотрут с лица земли, как будто его и не было вовсе.

Оставив на заводе охранение, тенгинцы во главе с поручиком Лермонтовым возвращаются к бригу «Меркурий». Соединившись здесь со второй частью батальона, покончившей с сопротивлением юсуфовых чеченов и черкесов, они торопятся в бухту Уланы, чтобы огнем корабельных пушек с моря поддержать осаждаемых товарищей своих. Поручика Долгорукого несут на корабль, положенным на шинель – его лицо укрыто черкесской буркой.

Слегка приподняв ее, Мари-Клер с сожалением смотрит на офицера, который еще прежним вечером был здоров и весел, а теперь – мертв. Молодой князь даже совсем не переменился – на лице осталась прежняя, почти что радостная улыбка. Наверное, ему было не больше двадцати лет. «Что ж, умирают не старые, а поспелые» – так говорит восточная мудрость и так думает теперь Мари-Клер. Потому что ее время тоже поспело. Все, что могла, она отслужила России, и теперь, выданная Шамилю предателем Хан-Гиреем, уже не принесет империи пользы. Она – свободна. И может поступить так, как задумала для себя накануне.

Прощаясь с Лермонтовым, она отказывается садиться на бриг, сославшись на то, что ей необходимо вернуться в монастырь. Она ничего не просит его передать Потемкину, про себя желая только одного, чтобы раньше времени Саша не узнал о ее намерении и не помешал ей.

Проводив взглядом отплывающий в бухту Уланы русский корабль, Мари-Клер мысленно прощается со всеми, кого знала и любила в жизни, прощается с Россией. Она никогда не вернется туда, не увидит Москву-реку и имение Потемкиных Кузьминки, раскинувшееся над ней. Она сделала свой выбор, обещав погибшему Сухраю разделить его судьбу. И она не отступится от своего решения.

В покинутом жителями ауле она находит брошенную хозяевами арбу, запрягает в нее свою лошадь и, усадив на арбу старуху Кесбан, приказывает ей ехать в монастырь. Турчанка, давно уж заподозрившая недоброе, отчаянно отказывается. Но хлестнув лошадь, Мари-Клер все же отправляет ее. Обливаясь слезами, старуха уезжает.

Оставшись одна, Мари-Клер выходит на дорогу, ведущую от хребта Нако через покинутый аул к реке Шапсухо, а оттуда – в горы, к аулу мюридов. Она пешком направляется к Шамилю, чтобы отдаться ему в руки и покончить со ставшим невыносимым существованием своим.

У самой реки она видит шест, на который наткнута человеческая голова, и еще издалека она догадывается, что это отрубленная голова ее друга Шамхала Мусселим-хана.

Впрочем, теперь ей и в самом деле остается только догадываться – Абрека уже невозможно узнать. Его не узнала бы и родная мать. Бесформенная масса сине-багрового цвета, бывшая когда-то красивой и гордой головой имперского генерал-майора, почти лишилась кожи – она слущилась, но придерживаемая в нескольких местах, мотается по ветру как паутина. Волосы осыпались с головы, и ветер несет их, обожженные солнцем, по дороге. Глаза и губы расклеваны птицами, на них запеклась кровь, а все протухшее мясо на щеках и лбу испещрено червями и букашками, поедающими его.

Удушающий смрад исходит от головы Абрека. Но ее поистине отвратительный, раздирающий душу вид, способный отогнать самого мужественного и стойкого, нисколько не пугает Мари-Клер. Приблизившись, она привстает на мыски и целует голову человека, который столько раз спасал от смерти ее саму и теперь принял смерть первым, жертвой своей оставив ей возможность жить…

Отбив семнадцать атак муллы Казилбека, русские истекали кровью на хребте Нако. Но продолжали контратаковать противника. Войдя в удар, тенгинцы и навагинцы, не ожидая уже сигнала офицеров, многие из которых погибли – их черкесы выбивали в первую очередь, – под беглым и убийственным огнем спереди и с боков, с криком «ура», неудержимым потоком набрасывались на горцев, вытесняя тех от завала к завалу.

Перелезая во мгновение преграды, они прогоняли неприятеля без выстрелов – только штыками. Убитые черкесы громоздились горами, но и русских солдат полегло немало – многие лежали бездыханно у подножия хребта, другие же, перебегая узкое место от своих позиций к завалам горцев, свалились, пораженные неприятельскими пулями, в море. Почти все батальоны оставались в своем половинном составе.

Но мулла Казилбек, словно остервенев от неудачи, продолжал наседать на авангард Потемкина. Он не мог явиться к Шамилю и признать, что сломал зубы о хребет Нако, не взяв его штурмом. И потому снова и снова он слал своих воинов на русские позиции.

Прибытие брига «Меркурий» существенно облегчило положение авангарда. С криками «ура», разнесшимися вольно, победоносно, оставшиеся в живых встретили своих товарищей, вернувшихся от реки Джубга на подмогу.

Корабельная артиллерия, ударив из всех орудий, вмиг разметала ряды черкесов, а к вечеру три ракеты, вспыхнувшие в темнеющем сумерками небе над окутанным пороховым дымом хребтом Нако, и раздавшийся затем гул пальбы из единорогов, обрушившийся на воинов муллы с фланга, заставил всех русских в восторге подбрасывать вверх оружие и головные уборы.

Улыбаясь, солдаты и офицеры, живые, раненые, полумертвые, обнимали друг друга. Все поняли – они выстояли, генерал Вельяминов пришел, и теперь Казилбеку ничего не остается, как убраться восвояси не солоно хлебавши…

А из-за полукруглых, раскидистых чинар, спускающихся по склону к морю, еще недавно кишевших черкесами и вспыхивающих ружейным огнем, показалось широкое, зачерненное пороховой гарью лицо казака Лукашки – он ехал на коне необыкновенной красоты. Гнедой, широкий и длинный мерин с глянцевитою шерстью, пушистым хвостом и нежной, тонкой, породистой гривой и холкой шел под казаком смирно и послушно. И всяк, кто видел его, когда Лукашка степенно, с важностью, проезжал мимо, в восхищении прищелкивал языком, а дружки казака приговаривали: