Оливер Лавинг - Стефан Мерил Блок

– Вы этого не говорили. Не говорили! Господи, знай я, как вы станете лгать, я бы записывала за вами. Никогда вы ничего такого не говорили.

У Евы заломило поясницу, ноги подкосились; к счастью, она смогла упасть на диван.

Марго отодвинула от стола громоздкий стул и подтащила его к дивану. Она сделала такое же сосредоточенное лицо, с каким обращалась к пациентам – брови нахмурены, губы внимательно сжаты, – словно теперь высвобождала другое сознание, запертое в Евином больном стареющем теле.

– Послушайте. Послушайте меня, – заговорила Марго. – Когда я потеряла Кору… Я вам рассказывала об этом?

– Господи, при чем тут вообще ваша дочь?

– Я только пытаюсь кое-что объяснить. Просто дайте мне договорить.

Марго похлопала Еву по руке, и та отдернула руку, словно ее ударили.

– Хорошо, ладно, – сказала Ева. – Я вас слушаю.

Марго зажмурилась и глубоко вздохнула, точно собиралась нырнуть в холодную воду.

– Примерно год после этого… Знаете, Ева, я просто никак не могла поверить. Я продолжала жить на старом месте, возле Терлингуа. Продолжала жить в том же доме и не могла тронуть хоть что-то в дочкиной комнате. Ее маленькая кроватка так и стояла незастеленная, как в то утро, когда я отвезла Кору в больницу. Я так ее и не убрала. Нет. Все было даже хуже. Я иногда готовила ей завтрак. Я даже разговаривала с ее фотографией, да, разговаривала. Говорила с ней так, будто она все еще со мной. Но вокруг был только пустой тихий дом.

– Ну и? – спросила Ева. Теперь каждое мгновение ей приходилось бороться с собой, и ее злило, что она не может подавить слезы.

– А потом наконец я попыталась начать все заново. Пошла учиться. Устроилась на работу. Работала. Каждый день пыталась вести себя так, словно верила, что лишилась дочери навсегда. Но на самом деле я до сих пор не могу поверить. Куда девать слова, когда некому их больше слушать? И ты начинаешь верить в слушателя, ведь что тебе еще остается? Я знаю, вы думаете, что я помешалась на Иисусе, но я ведь не специально решила уверовать. Вера или смерть – такова для меня альтернатива. Но может быть, и для вас тоже?

Где-то с ворчанием повернулся автомобильный мотор, но завестись не смог.

– То есть, как я вас понимаю, – сказала Ева, – вы вернулись сюда, чтобы использовать моего сына для воплощения какой-то смехотворной фантазии.

– Нет. – Марго распростерла руки, словно молилась или сравнивала вес двух невидимых предметов. – Я только пытаюсь сказать, что, как всегда в этом мире, все сводится к вере. Да, я знаю правду. Знаю. То, чем я занимаюсь, несовершенно. Я первая это признаю, однако это не значит, что я лгу.

– Не понимаю! – Ева мотнула головой. – Не понимаю, почему вы говорите всю эту чушь про веру. Вы же профессиональный врач, Марго! По крайней мере, я так думала.

– Но ведь все именно так, как вы сказали, верно? Откуда мне было знать все эти вещи об Оливере? Я просто хочу сказать, ну, разве у вас есть выбор? Даже если новые обследования дадут хорошие результаты и мы узнаем, что Оливер способен слышать и понимать, как мы поможем ему, если он ничего не может сказать? – Марго чуть задыхалась, в ее голосе клокотала мокрота. – И получается вот что. Если вы думаете, что есть хоть какая-то вероятность, что я права, то у вас действительно нет выбора, и никто не может вас за это винить.

– Вам легко говорить, – сказала Ева, вставая.

– Ева… Вы же не просто так приехали ко мне. По-моему, вы уже сделали выбор и просто надеетесь услышать то, что вам хочется услышать. Но я могу сказать лишь то, что знаю. А вы сами решайте, верить мне или нет.

В целом Ева слушала эти поучения скептически. Она знала вещи, неведомые этой простой набожной даме, какие бы утраты той ни пришлось пережить. Однако существовала другая часть Евы, маленький ранимый кусочек, и теперь этот кусочек вздохнул и произнес:

– Но разве вы сможете вернуться? Кажется, доктор Рамбл велел вам прекратить работу.

Марго подцепила бордовый уголок ногтя на мизинце левой руки, оторвала обломанный краешек.

– Мне не могут запретить приходить в приемные часы. Если меня кто-то пригласит.

– Значит, вы собираетесь что-то доказать.

– Вы думаете, меня заботят доказательства? Тогда вы совсем меня не знаете. Я могла выбрать из сотни профессий, но пошла по этому пути. Я попала к вам не случайно. Теперь я это знаю. Разве может еще что-то иметь значение?

Ева притронулась к своим глазам, с силой дернула ресницу. Марго отвела ее руки от лица.

– Не надо, – сказала она. – Будьте добры к себе.

Ева скрестила руки на груди, демонстрируя свою непреклонность. Однако сразу же поймала себя на том, что смотрит на поддельные часы Марго, проверяя, успеют ли они сегодня в приют. И потом она заговорила голосом, который приберегала только для жесткого каменистого дна самых ужасных мгновений; надломленным голосом, который всего два дня назад понадобился ей для разговора с Чарли, когда они стояли на чердаке, глядя на краденое барахло – ее собственный стыд, который затмил стыд долгов ее сына.

– Обещаете? – Теперь Ева говорила умоляюще.

Еву не беспокоило, что Марго видит ее такой. Ева хотела, чтобы Марго видела ее такой. Хотела запомнить, как смотрела на нее Марго, сохранить этот момент на будущее – когда вернется Чарли, когда Мануэль, или доктор Рамбл, или Джед начнут упрекать ее за то, что она снова позвала эту сомнительную гадалку. Ева хотела запомнить, какой слабой она чувствовала себя в этой безликой квартире. «Я была опустошена. Я была беспомощна. У меня не было выбора».

– Конечно, обещаю, – сказала Марго. – Неужели вы до сих пор не поняли? Не всегда надо слушать врачей. Есть вещи, доступные лишь нам, матерям.

Вот только это не было правдой. Еве придется сделать выбор еще раз. Когда вместе с Марго она шла в обжигающем свете больничных коридоров, стараясь держать голову высоко и уверенно, по пятам за Евой двигалась знакомая тень – вопрос, который всегда поджидал ее у койки четыре, подкарауливал во тьме прямо за огненным кругом Евиного упорства. Если все эти обследования и проверки в Эль-Пасо не обнаружат признаков сознания, Ева с помощью медицинской доверенности сделает неизбежный вывод: Оливер никогда не заговорит, он затерян в своем теле, и нет страдания страшнее.

У Евы будет выбор, которого никто не вправе требовать от матери. Вскоре, в точно такой же день, как и три с половиной тысячи предыдущих, окажется достаточно всего лишь подписать несколько бумажек, отсоединить питательную трубку. Но чего хотел сам Оливер? Ева знала: ответ на вопрос, который она так часто задавала – молча, шепотом, иногда в слезных мольбах над содрогающимся телом сына, – мог находиться или не находиться в его левой ладони. Марго снова установила свое оборудование и так крепко вцепилась в руку пациента, что у нее побелели костяшки пальцев.

– Оливер? – спросила Марго. – Знаешь, кто это вернулся? А? Б? В?