Преступление и наказание - Федор Достоевский

Раскольников мрачно посмотрел на него.

– Вы даже, может быть, и совсем не медведь, – сказал он. –Мне даже кажется, что вы очень хорошего общества или, по крайней мере, умеетепри случае быть и порядочным человеком.

– Да ведь я ничьим мнением особенно не интересуюсь, – сухо икак бы даже с оттенком высокомерия ответил Свидригайлов, – а потому отчего же ине побывать пошляком, когда это платье в нашем климате так удобно носить и… иособенно, если к тому и натуральную склонность имеешь, – прибавил он, опятьзасмеявшись.

– Я слышал, однако, что у вас здесь много знакомых. Вы ведьто, что называется «не без связей». Зачем же вам я-то в таком случае, как недля целей?

– Это вы правду сказали, что у меня есть знакомые, –подхватил Свидригайлов, не отвечая на главный пункт, – я уж встречал; третийведь день слоняюсь; и сам узнаю, и меня, кажется, узнают. Оно конечно, одетприлично и числюсь человеком не бедным; нас ведь и крестьянская реформа обошла:леса да луга заливные, доход-то и не теряется; но… не пойду я туда; и прежденадоело: хожу третий день и не признаюсь никому… А тут еще город! То есть какэто он сочинился у нас, скажите пожалуйста! Город канцеляристов и всевозможныхсеминаристов! Право, я многого здесь прежде не примечал, лет восемь-то назад,когда тут валандался… На одну только анатомию теперь и надеюсь, ей-богу!

– На какую анатомию?

– А насчет этих клубов, Дюссотов,[49] пуантов этих вашихили, пожалуй, вот еще прогрессу – ну, это пусть будет без нас, – продолжал он,не заметив опять вопроса. – Да и охота шулером-то быть?

– А вы были – шулером?

– Как же без этого? Целая компания нас была,наиприличнейшая, лет восемь назад; проводили время; и все, знаете, люди сманерами, поэты были, капиталисты были. Да и вообще у нас в русском обществе,самые лучшие манеры у тех, которые биты бывали, – заметили вы это? Это ведь я вдеревне теперь опустился. А все-таки посадили было меня тогда в тюрьму задолги, гречонка один нежинский. Тут и подвернулась Марфа Петровна,поторговалась и выкупила меня за тридцать тысяч сребреников. (Всего-то ясемьдесят тысяч был должен.) Сочетались мы с ней законным браком, и увезла онаменя тотчас же к себе в деревню, как какое сокровище. Она ведь старше меняпятью годами. Очень любила. Семь лет из деревни не выезжал. И заметьте, всю-тожизнь документ против меня, на чужое имя, в этих тридцати тысячах держала, такчто задумай я в чем-нибудь взбунтоваться, – тотчас же в капкан! И сделала бы! Уженщин ведь это все вместе уживается.

– А если бы не документ, дали бы тягу?

– Не знаю, как вам сказать. Меня этот документ почти нестеснял. Никуда мне не хотелось, а за границу Марфа Петровна и сама меня разадва приглашала, видя, что я скучал! Да что! За границу я прежде ездил, и всегдамне тошно бывало. Не то чтоб, а вот заря занимается, залив Неаполитанский,море, смотришь, и как-то грустно. Всего противнее, что ведь действительно очем-то грустишь! Нет, на родине лучше: тут, по крайней мере, во всем другихвинишь, а себя оправдываешь. Я бы, может, теперь в экспедицию на Северный полюспоехал, потому j’ai le vin mauvais,[50] и пить мне противно, а кроме винаничего больше не остается. Пробовал. А что, говорят, Берг в воскресенье вЮсуповом саду на огромном шаре полетит, попутчиков за известную платуприглашает, правда?

– Что ж, вы полетели бы?

– Я? нет… так… – пробормотал Свидригайлов, действительно какбы задумавшись.

«Да что он, в самом деле, что ли?» – подумал Раскольников.

– Нет, документ меня не стеснял, – продолжал Свидригайловраздумчиво, – это я сам из деревни не выезжал. Да и уж с год будет, как МарфаПетровна в именины мои мне и документ этот возвратила, да еще вдобавокпримечательную сумму подарила. У ней ведь был капитал. «Видите, как я вамдоверяю, Аркадий Иванович», – право, так и выразилась. Вы не верите, что таквыразилась? А знаете: ведь я хозяином порядочным в деревне стал; меня воколотке знают. Книги тоже выписывал. Марфа Петровна сперва одобряла, а потомвсе боялась, что я заучусь.

– Вы по Марфе Петровне, кажется, очень скучаете?

– Я? Может быть. Право, может быть. А кстати, верите вы впривидения?

– В какие привидения?

– В обыкновенные привидения, в какие!

– А вы верите?

– Да, пожалуй, и нет pour vous plaire….[51] To есть не точто нет…

– Являются, что ли?

Свидригайлов как-то странно посмотрел на него.

– Марфа Петровна посещать изволит, – проговорил он, скривярот в какую-то странную улыбку.

– Как это посещать изволит?

– Да уж три раза приходила. Впервой я ее увидал в самый деньпохорон, час спустя после кладбища. Это было накануне моего отъезда сюда.Второй раз третьего дня, в дороге, на рассвете, на станции Малой Вишере; а втретий раз, два часа тому назад, на квартире, где я стою, в комнате; я былодин.

– Наяву?

– Совершенно. Все три раза наяву. Придет, поговорит с минутуи уйдет в дверь; всегда в дверь. Даже как будто слышно.

– Отчего я так и думал, что с вами непременно что-нибудь вэтом роде случается! – проговорил вдруг Раскольников и в ту же минуту удивился,что это сказал. Он был в сильном волнении.

– Во-от? Вы это подумали? – с удивлением спросилСвидригайлов, – да неужели? Ну, не сказал ли я, что между нами есть какая-тоточка общая, а?

– Никогда вы этого не говорили! – резко и с азартом ответилРаскольников.

– Не говорил?

– Нет!

– Мне показалось, что говорил. Давеча, как я вошел и увидел,что вы с закрытыми глазами лежите, а сами делаете вид, – тут же и сказал себе:«Это тот самый и есть!»

– Что это такое: тот самый? Про что вы это? – вскричалРаскольников.

– Про что? А право, не знаю про что… – чистосердечно, икак-то сам запутавшись, пробормотал Свидригайлов.

С минуту помолчали. Оба поглядели друг на друга во всеглаза.

– Все это вздор! – с досадой вскрикнул Раскольников. – Что жона вам говорит, когда приходит?

– Она-то? Вообразите себе, о самых ничтожных пустяках, иподивитесь человеку: меня ведь это-то и сердит. В первый раз вошла (я, знаете,устал: похоронная служба, со святыми упокой, потом лития, закуска, – наконец-тов кабинете один остался, закурил сигару, задумался), вошла в дверь: «А вы,говорит, Аркадий Иванович, сегодня за хлопотами и забыли в столовой часызавести». А часы эти я, действительно, все семь лет, каждую неделю сам заводил,а забуду – так всегда, бывало, напомнит. На другой день я уж еду сюда. Вошел,на рассвете, на станцию, – за ночь вздремнул, изломан, глаза заспаны, – взялкофею; смотрю – Марфа Петровна вдруг садится подле меня, в руках колода карт:«Не загадать ли вам, Аркадий Иванович, на дорогу-то?» А она мастерица гадатьбыла. Ну, и не прощу же себе, что не загадал! Убежал, испугавшись, а тут,правда, и колокольчик. Сижу сегодня после дряннейшего обеда из кухмистерской, стяжелым желудком – сижу, курю – вдруг опять Марфа Петровна, входит всяразодетая, в новом шелковом зеленом платье с длиннейшим хвостом: «Здравствуйте,Аркадий Иванович! Как на ваш вкус мое платье? Аниська так не сошьет». (Аниська– это мастерица у нас в деревне, из прежних крепостных, в ученье в Москве была– хорошенькая девчонка.) Стоит, вертится передо мной. Я осмотрел платье, потомвнимательно ей в лицо посмотрел: «Охота вам, говорю, Марфа Петровна, из такихпустяков ко мне ходить, беспокоиться». – «Ах, бог мой, батюшка, уж ипотревожить тебя нельзя!» Я ей говорю, чтобы подразнить ее: «Я, Марфа Петровна,жениться хочу». – «От вас это станется, Аркадий Иванович; не много чести вам,что вы, не успев жену схоронить, тотчас и жениться поехали. И хоть бывыбрали-то хорошо, а то ведь, я знаю, – ни ей, ни себе, только добрых людейнасмешите». Взяла да и вышла, и хвостом точно как будто шумит. Экой ведь вздор,а?