В Петербурге летом жить можно - Николай Крыщук

Старость приходит неожиданно, как снег. Есть вообще момент детского восхищения – возраст. На этот раз собственный возраст воспринимается как заслуга, достижение, звание, чуть ли не должность.

А потом досада – надо готовить зимнюю одежду, о которой, конечно, не позаботился заранее, обвязывать шею шарфом. И не погуляешь уже, как месяц или два назад.

Но мороз бодрит и заставляет бодриться. И подпрыгивать, и улыбаться, и растирать щеки. Иначе замерзнешь. Иначе умрешь раньше времени.

Старость – веселая пора. Юношеская разочарованность и уныние ей уже не по силам. Зато она способна влюбляться так, как юности и не снилось, – легко, самозабвенно, не требовательно, не страдальчески. Потому что жертва уже принесена.

Затем наступает предсмертие. Но об этом я пока больше догадываюсь.

Дорогие мои, жить некогда! Жизнь все быстрее и быстрее, а я все медленнее и медленнее. У нас с ней разные программы. Не знаю, как с вами-то успею чокнуться.

Акции предлагают ежесекундно, в записных книжках переполох. В бюджете – дыра, дети гундосят, жена молчит, друзья зазывают отметить, на транспорте контролеры – некуда деться.

Вчера с ликующим сердцем вынул из почтового ящика извещение: «С вас причитается за потраченное на пропитание вашего отца, бывшего работника у кулака Евсея Климова, восемнадцать копеек». Где я их возьму?

Стихи некогда процитировать, не то что прочитать. Зато невероятные приключения памяти. Вспомнил черемуху, под которой в первый раз целовался. А лица и имени – нет. Вкус только.

Все не так, включая самочувствие. Хочется свадебной снежности, а конверты все приходят без обратного адреса. Хочется молодого лука со сметаной, а на прилавках одни бананы. Что-то мы перемудрили.

Встречаю на улице красивую девушку, говорю: «Давайте познакомимся». – «Некогда», – отвечает. Ответ честный, хотя и нелицеприятный.

Жить стало скучнее, чем Гоголю. Продукты питания все красивые, но невкусные и кое-где порой недоступные. А хочется! Отдал бы все за конфеты «Раковая шейка» и запах в керосиновой лавке. Нету!

Вчера попытался переменить службу, семью, социальное положение, зарплату и место жительства. Везде отказали.

Прямо с ума схожу от невероятности нашего положения. А хочется всего все больше.

И мушиных липучек также в продаже нет.

Я любимую женщину полгода не видел. Это как?

Значит, так: сначала вы пересекаете площадь. Роскошная такая площадь, выложенная разноцветными плитами. Вид с нее во все стороны света. Но вы с нее сворачиваете на канал. Канал уютный, вода в нем изумрудная, везде припаркованные катера. Там все друг друга знают, как в деревне. Поэтому здоровайтесь. Дохо́дите до кренделя булочной и сворачиваете. Проходите музыкальный магазин, потом книжный, мясную лавку, аптеку Блока – увидите большую арку. Ныряйте в нее и проходными дворами выруливайте к переулку. Налево будет фабрика детской игрушки и торговые ряды, но вам не туда. Идете по переулку направо и направо же сворачиваете. Там тупик. Всё.

Чуть не вся жизнь прошла в смене ценностей и стремлений. Вспоминать их – как листать книгу, проложенную сухими бабочками и листами. Трогательно, красиво, бессмысленно…

Не по хронологии.

Ревновал к маминой груди. Хотелось самому быть таким же большим, мягким, сладким, насыщать и насыщаться.

К голосу диктора – ровному, взрослому, знающему все про все. Пока не наскучил.

Долгое время считал собак умнее себя.

Гроб на открытом грузовике. Духовой оркестр следом. Играл бы звучнее, если бы не подушки воздуха. Медали молча переговариваются на солнце. Завидовал покойнику. Важное.

Профиль Ленина на ордене Ленина на первой странице «Правды» навсегда остался символом учителя. Чужой, строгий, знающий. Боялся.

Парни, запросто берущие девочек за локоть и прочее, демонстративно не уважающие и властные, от чего те изгибались и таяли глазами, податливо звали, навсегда предавая меня. О!

Стреножащим пятнистых мустангов героям Майн Рида. Завидовал. Чуть-чуть.

В математике иногда ощущал скрытую красоту формул, которые непостижимо и плодоносно сплетались где-то корнями. Хотелось быть математиком. Теперь понимаю – поэтом.

Говорила:

– Я буду тебя любить всегда.

Верил. Если было бессмертие, то вот. Теперь скажу:

– Не надо всегда. Люби сейчас. «Всегда» осталось так мало.

Пожарным хотелось быть, само собой, космонавтом (из любопытства к невесомости), бродягой, жуком, министром, верхолазом, ныряльщиком за жемчугом, казановой, маляром, вегетарианцем, в клетке, постоянным, убогим (очень, очень!), контрабандистом, конечно, извозчиком, астрономом, другом Пушкина…

Хотелось быть ученым. Прельщала универсальность знания. Вспомнил, когда прочитал «Игру в бисер». То есть прельщала возможность бесконечных и неожиданных сопряжений. От иудина дерева до бездетной Византии, от сиреневых рапсодий до туберкулеза. Мечтал о волшебстве точности, которая опять же есть поэзия.

Прошлое вначале видится как в перевернутый бинокль. То есть оно еще рядом и его еще немного, но все уже в какой-то несуществующей узкой перспективе. Зато будущее совсем близко, состоит сплошь из счастья, и счастье зернисто.

Потом все меняется. Прошлое начинает стремительно нагонять и оказывается почти вровень с тобой, так что и бинокля не надо. Оно почти равно настоящему, только лучше его, веселее, смиренней, трепетней. С ним легко задружиться. Это то короткое обольстительное время, когда вдруг возвращаются возлюбленные, движимые тем же волнением, и прощают долги друзья. Последнее искушение удержать миг.

Отныне прошлое уже никуда не уйдет. Оно будет еще больше проясняться и накапливаться. Вот только уйдет возлюбленная, обнаружив ирреальность диалога и унеся с собой бо́льшую часть отрады. Оставшееся будет уже называться воспоминаниями.

Зато будущее теперь как близко! Так близко, что биноклю трудно взять фокус. Все мешается, туманится, пятнится, как в младенчестве. В его затененных морщинках притаилось бессмертие. В последний момент все опять озарится ярким контрастным светом, и если верить вернувшимся оттуда – «душа посмотрит с высоты на ею брошенное тело».

И если в начале этого печального полета она услышит донесшееся вслед: «Я буду любить тебя всегда!» – то разве могу я после этого сетовать на жизнь, которая причинила мне столько обид?

У меня много друзей и практически нет недругов. Не потому, что их нет, но они где-то скрываются. И не потому скрываются, что у меня особо острый ум, сильный кулак или большие связи. Просто им неловко, что у меня недругов нет, а они есть.