Другие люди - Сол Стейн

— Каковы, по-вашему, наши шансы?

Томасси не ответил. Похоже, думал он совсем о другом.

— Объективно.

Мы еще постояли у писсуаров, дабы убедиться, что последняя капля упала, куда следует, застегнули молнии и вышли в коридор, когда он-таки ответил.

— Лефкович не соперник Брейди.

— Но у нас веские аргументы.

Почему у нас? И с чего я решил, что аргументы веские?

— Нед, веские аргументы — ничто, если ваш адвокат уступает в мастерстве своему оппоненту или не знает, куда надо бить в следующий момент. У нас есть только один шанс.

— Какой же?

— Надавить на Брейди, чтобы он понял, что противостою ему я, а не этот мальчишка.

Мы приближались к приемной.

— Джордж, — спросил я, — когда вы учились в школе, вы воспринимали правосудие как даму с весами и прочими атрибутами?

— Улицы Осуэго, Нед, не слишком отличались от улиц Манхэттена. Слова роли не играли. Все решал кулак. Не закон, — он посмотрел на меня. — А в Кротоне было иначе?

— Нет. Разумеется, нет. Родители конечно притворялись. И учителя. Но не ученики. Вы платили пайперу?

— Пайперу?

— Так называли у нас вожака школьной банды. У вас, наверное, в ходу был другой термин.

— Я старался этого избегать.

— Наверное, задача куда менее сложная, чем вразумить Лефковича.

— Это точно.

— По-моему, опасаться нечего. Я не специалист по уголовным процессам, но мне представляется, что вы предложили блестящую стратегию. Если бы мы могли найти хорошего актера.

— Спасибо, Нед, — чувствовалось, что мой комплимент пришелся Томасси по душе. — Вы довольны, что направили Франсину ко мне?

— Не совсем.

В приемной мы сели раздельно. Я пролистывал «Ю-эс ньюс энд уорлд рипот». Когда появилась Франсина, Томасси, который ничего не читал, первый поспешил ей навстречу. Они что-то сказали другу другу, слов я не разобрал, потом на мгновение он взял ее за руки. Я подумал, неужели мы мешаем наши гены с генами варваров? Или просто нашли способ защитить себя?

Мы поехали на ленч. Чувствовалось, что я лишний.

Я прислонил брифкейс к ножке стула с тем, чтобы он упал, когда я поднимусь из-за стола. Мне не хотелось забыть его в ресторане. Не могу сказать, что я заказал, что ел или слышал из разговора Франсины и ее отца, а смотрел я только на Франсину, отмечая, как двигаются ее губы, когда она говорила, как она вытирает их салфеткой, как колышутся ее волосы, когда она вскидывает голову. Выпил я всего лишь бокал кампари с содовой, но буквально парил в вышине. Сказывалось, разумеется, действие не спиртного, но самого сильного галлюциногена на свете — влюбленности.

Время от времени Уидмер поворачивался ко мне и что-то говорил. Я кивал или качал головой, захваченный одним чувством, не зная, с чем я соглашаюсь. Франсина, вызвавшая это безумное чувство, изо всех сил помогала мне, взяв бремя общения с Уидмером на себя, поддерживая разговор средь шума ресторана. Я же физически ощущал, что есть только я и она, она и я, мы сбросили с себя все наносное, не оставив друг другу ничего, кроме себя самих. И осознание этого сопровождалось невероятным приливом энергии. Сидя за столом, я словно подпрыгивал до потолка, кружился, танцевал, будто Нижинский, хотя понятия не имел, что есть балетное па. Всемогущество, вот что испытывал я, влюбившись.

Наконец отец и дочь выговорились. Мы встали, дабы попрощаться. Он чмокнул Франсину в щеку, щеку, которую я хотел вылизать, как кошка, языком. Я пожал Уидмеру руку, надеясь, что моя, наэлектризованная возбужденными нервными окончаниями, не покажется ему столь же горячей, как его рука показалась мне. Лицо мое тоже пылало. Нервные окончания на руке, да и везде, жаждали прикосновения сами знаете кого.

— До свидания, — попрощался он.

Тра-ля-ля, хотелось ответить мне.

— Полагаю, вам двоим есть что обсудить, — добавил он.

Я полагаю, ты полагаешь, он полагает. Мы полагаем, они полагают.

Он растворился в толпе, помахав рукой дочери и коротко глянув на меня, и мы остались в этом мире вдвоем. Я положил руки на стол, и она накрыла их своими.

— Это невыносимо, — пробормотал я.

— Я знаю.

Может другой человек чувствовать бушующую в тебе, ищущую выхода энергию, переполняющее, переполняющее, переполняющее тебя счастье?

— Естественно, может, — сказала она.

Она читала мои мысли или я, сам того не замечая, мыслил вслух?

— Я должна вернуться в Нью-Йорк, — добавила она. — Мой стол завален бумагами, требующими моего внимания.

— Я жду твоего внимания, — на этот раз я точно произнес эти слова, потому что услышал их сам. — Послушай, это срочное дело.

— Какое?

— То самое, — я высвободил руки. — Я стану опасен в зале суда. Опасен для моего клиента. Для себя, — через стол я наклонился к ней, она — ко мне. Наши губы разделяли лишь четыре дюйма. — Я сошел с ума.

Франсина рассмеялась, встала.

— Давай выветрим твое безумие свежим воздухом.

— Потрясающая идея, — я поднялся, брифкейс упал на пол, напоминая о себе.

Я не шагал, а летел над землей, держа ее за руку, махал своей, словно солдат, марширующий на плацу, вперед, потом назад, снова вперед.

— Мы, должно быть, выглядим, как чокнутые, — заметил я.

— Чокнутые мы и есть, — согласилась она.

— Вот то, что нам нужно, — я указал на «Холидей инн».

— Это безумие.

Я взмахнул брифкейсом.

— А чего ждать от безумных?

Я записал нас как мистера и миссис Арчибальд Гайк, в честь наших многоуважаемых отцов. Заглянув мне через плечо, Франсина рассмеялась. Улыбнулся и портье.

— Я покажу вам ваш номер, — и он подхватил мой брифкейс.

Только театром абсурда можно назвать ситуацию, когда человек идет впереди вас с одним-единственным брифкейсом, открывает дверь номера, зажигает везде свет, показывает, где ванная, стенной шкаф (зачем он нам?), телевизор, все, кроме кровати. Я отблагодарил его двумя долларами и закрыл дверь на оба замка.

Мои руки обхватили ее, прижали с силой, достаточной для того, чтобы соединить воедино два куска металла. Она оттолкнула меня, и, пожалуй, никогда еще в истории человечества мужчина и женщина не раздевались так быстро, как это сделали мы, и вот я уже застыл с гулко бьющимся сердцем, с вытянувшимся в струнку концом, и она коснулась его легонько, кончиками пальцев, только головки, потом упала на колени, взяла его в рот, так как его никто никогда не брал, словно он принадлежал ей.