Пока смерть не разлучит... - Екатерина Глаголева

— Мне трудно объяснить поведение шведского короля, который словно поклялся присылать к французам своих представителей, неприятных им лично, — продолжал генерал. — Полагаю, его величеству тоже не захотелось бы видеть при своем дворе французского посла, который пытался бы восстановить против него народ Стокгольма? Вот и Республика не потерпит, чтобы люди, слишком известные своими связями с бывшим французским двором, насмехались над посланниками первого народа на земле, который ставит чувство собственного достоинства выше политики.

— Я передам ваши слова королю.

Ферзен ушел, не поклонившись.

Кобенцль здесь! Наконец-то! Уже тридцатое ноября. Ратификационную грамоту граф привез, но есть еще одно соглашение, которое должно остаться тайным. Австрийцы отступят за Дунай, оставив Ульм, Ингольштадт и Филипсбург, французы займут Майнц и до конца года освободят крепости в Италии, уступленные Австрии. Хорошо, подпишем и это. Всё? Не совсем, генерал; рассмотрите ли вы возможность уделить мне часть вашего драгоценного времени для встречи наедине?

Новое тайное предложение императора Кобенцль изложил устно: генерал Бонапарт может получить во владение княжество в двести пятьдесят тысяч душ, специально созданное для него в Германии, чтобы оградить его от превратностей политики и известной неблагодарности республиканских правительств.

Наполеон поблагодарил императора за участие в его судьбе, однако он может принять вознаграждение только от французской нации.

Кобенцль смотрит на него испытующе. Бонапарт не фанатик и не прекраснодушный идеалист; раз он так говорит, значит, уверен в своей силе. Граф уже в курсе, что в Золотурн доставили письмо с угрозами от Директории: если капитана Тельмера, провинившегося из-за своего чрезмерного уважения к покорителю Италии, не выпустят из-под ареста, швейцарский кантон будет считаться врагом Французской Республики. Чувствует ли Бонапарт, что уже подмял под себя Директорию? Судя по донесениям из Парижа, Баррас так не считает. Но может быть, Баррас слишком высокого мнения о себе и не видит очевидного? Австрийскому агенту удалось раздобыть копию письма, которое Бонапарт отправил в Париж перед заключением мира: "Даже если я ошибся в своих расчетах, мое сердце чисто, мои намерения прямы: я заставил замолчать голос корысти, тщеславия, честолюбия, для меня существуют лишь отечество и правительство. Мне остается только смешаться с толпой, вновь взяться за плуг Цинцинната и подать пример уважения к гражданским властям и отвращения к военным режимам, уничтожившим столько республик и погубившим столько государств". Нет, если Баррас считает Бонапарта способным повторить подвиг генерала Вашингтона, удалившегося с вершины власти возделывать свой сад, то Кобенцля не проведешь.

Во время их бесед в Удине в голосе Бонапарта уже проскальзывали нотки презрения к "правительству адвокатов", нужно разговорить его. Откровенность за откровенность, карты на стол. Почему Директория так противится миру — не для того ли, чтобы держать генерала-победителя подальше от Парижа?

Тактика срабатывает. Бонапарт признается: вернувшись в столицу, он начнет собирать армию на берегах Атлантики — якобы чтобы завоевать Англию, а на самом деле — чтобы пойти на Париж. Не пройдет и двух лет, как это нелепое республиканское сооружение рухнет.

Что ж, это совсем другое дело. Теперь Кобенцлю есть чем обрадовать императора.

Какое счастье — жить на свободе! Жаркое можно есть ножом и вилкой. На окнах нет решеток, на дверях — засовов, можно сидеть в кресле, смотреть на озеро и вдыхать изумительный воздух с ароматом скошенной травы или выйти из дому и пойти куда угодно. Впрочем, Адриенне не дойти и до дверей, дети переносят ее на канапе из спальни в гостиную и обратно, а Полина бинтует руки и ноги, покрытые гнойниками. Но она обязательно поправится! Доктор сказал, что ей нужно лечиться радостью, а это лекарство она может теперь принимать каждый день, в больших дозах.

Этой зимой, правда, пришлось потревожиться — за Римского папу, изгнанного из его владений, и за французских эмигрантов, высланных из Швейцарии в Германию, среди которых оказался и отец. Никто не знал, где остановятся французские армии, госпожа де Тессе уже поговаривала о том, чтобы продать Витмольд и уехать в Астрахань, уж туда-то им точно не добраться. Зато из Америки вернулся Жорж! Его просто не узнать, он стал настоящим мужчиной — всё-таки восемнадцать лет. И так похож на отца! Неудивительно, что генерал Вашингтон принимал его как родного, — правда, не сразу по приезде, а когда уже мог не опасаться, что окажется между двух огней, то есть навлечет на себя гнев республиканцев-франкофилов, возглавляемых Джефферсоном, и федералистов во главе с Александром Гамильтоном. Кстати, свою первую зиму в Америке Жорж провел как раз в Нью-Йорке у Гамильтона (в Филадельфии много французских эмигрантов, которые могли узнать его на улице, дядя Жоржа Луи де Ноайль тоже перебрался туда). Александр недавно прислал Лафайету письмо: "Если злополучное развитие событий в Вашем отечестве побудит Вас подумать о постоянном пристанище в другой стране, будьте уверены, что в Америке Вы встретите самый сердечный и радостный прием. Единственное, в чём сходятся обе партии, — это любовь к Вам". А вот от генерала Вашингтона писем нет; хотя Жильбер отправил ему уже несколько посланий. Это, разумеется, говорит лишь о ненадежности почты, а не об отсутствии добрых чувств с его стороны. Ах, какое счастье, что больше не надо мучиться от неизвестности, дожидаясь редкой весточки от самых дорогих на свете людей!

Высадившись в Бордо, Жорж первым делом поехал в Шаваньяк проведать тетушку (она жива!) и выкопал в саду шпагу, преподнесенную его отцу благодарными американцами в 1779 году. Сын спрятал ее давно, еще во время самого первого обыска. Адриенна ничего не знала об этом, а Жорж по неопытности не догадался завернуть шпагу в промасленную бумагу, чтоб защитить от сырости. Клинок совсем заржавел, зато золотой эфес целехонек. Вывозить золото из Франции строго запрещено, но у Лафайетов принято слушать внутренний голос и поступать так, как они считают правильным.

Жильбер растрогался при виде этой памятной вещи — гораздо больше, чем когда получил ее из рук внука Франклина. Навершие рукояти украшено гербом Лафайета с девизом Cur nоn — "Почему нет"; по обе стороны выгравированы картины: Лафайет поражает мечом английского льва, но сохраняет ему жизнь, Америка разрывает свои цепи, протягивая Лафайету лавровую ветвь… Проездом в Париже, Жорж хотел увидеть генерала Бонапарта, но не застал его (похоже, генерал готовит высадку в Англию), зато его супруга приняла сына Лафайета очень любезно, и Жорж о ней самого благоприятного мнения.

Зиму Лафайеты провели в замке Лемкулен в десяти лье от Витмольда, чтобы не стеснять тетушку, а после Пасхи вернулись обратно. Еще два месяца назад озеро было сковано льдом, дороги занесены снегом, резкий ветер с Балтики заставлял дребезжать оконные стекла, зато теперь яблони покрылись белой фатой, на дворе звонко поет петух, а коров выгоняют на пастбище полакомиться свежей травой. Коровы — главное богатство Витмольда, их сто двадцать! Каждое утро Полина идет пересчитать ведра с парным молоком, из которого потом собьют масло и отправят на продажу в Гамбург. Ее муж еще до рассвета отправляется на охоту и никогда не возвращается без дичи, а граф де Тессе сделался прекрасным рыбаком.