Ориенталист. Тайны одной загадочной и исполненной опасностей жизни - Том Рейсс

Если учесть, что мёллерианцы были для своего времени достаточно умеренными по сравнению с другими германскими консерваторами, станет ясно: обстановка в Берлине последних лет Веймарской республики стала не слишком благоприятной для по-бёрковски консервативного индивидуума, которого, вдобавок ко всему, публично разоблачили как человека еврейского происхождения. А Лев не только исповедовал консервативные взгляды, он оказался еще и монархистом, о чем возвестил в своей статье «Современные итоги», опубликованной в «Ди литерарише вельт» в 1931 году: «Так почему же я и по сей день остаюсь монархистом, несмотря на то, что прожил уже несколько лет в условиях республики, и отчего я с каждым днем делаюсь все большим монархистом?» Отвечал он на поставленный им самим вопрос просто и даже довольно здраво: «Мир сегодня столкнулся с двумя великими опасностями: большевизмом и национализмом, и они распространяются повсюду. Мне известно лишь одно-единственное средство для предотвращения обеих этих опасностей: монархия». Далее он пишет, что это должна быть «настоящая монархия, а не ее ограниченный конституцией и пределами конкретной страны вильгельмовский вариант». Последнее высказывание могло прозвучать прямо из уст Мёллера, который как раз придерживался мнения, что одна из концепций, которые Восток способен предложить Западу, — идея абсолютизма, простого, ничем не замутненного и подвижнического.

Эклектичные политические взгляды Льва приводили его во все более странные объединения, находившиеся на периферии веймарского общества. Одним таким объединением была «Социальная монархическая партия», которая ухитрилась просуществовать какое-то время к всеобщему удивлению: ведь она была не только дружественно настроена по отношению к евреям, но также собиралась создавать некое «государство рабочих», выступая при этом за реставрацию монархии. Идея заключалась в том, чтобы пролетариат призвал кайзера вернуться на трон и покончить с фарсом, который разыгрывали в Германии — в связи с воцарением парламентской демократии — соперничающие экстремистские партии, беспрестанно обвинявшие друг друга во всех смертных грехах. Социал-монархисты развенчивали все идеалы, которые исповедовали нацисты, так что у них, разумеется, не нашлось союзников, и они с самого начала были обречены на провал. Не помогло делу и то, что среди их лидеров имелись и аристократы-либералы, у кого за душой не было ни гроша, и «творчески мыслящие пролетарии».

Участие Льва в подобных группировках свидетельствует лишь о том, насколько искажены были в то время политические и нравственные ориентиры. В 1920-х годах многие вновь обращались мыслью к монархии, так и не осознав, что ее время уже прошло. Но ведь монархия, казалось им, это не только древность — Карл Великий, Саладин или царь Давид. Этот мир существовал буквально только что. А что, собственно, пришло на смену? Повсюду злодеи, кровожадные чудовища, не сдерживаемые более традициями отцов и дедов ни в политике, ни в общественной жизни, ни в нравственных принципах. Все группы, к которым Лев пытался прибиться в эти годы, объединяла идея, что избежать большевизма или фашизма позволит лишь возрождение монархического режима благодаря «народной поддержке», как бы они это ни определяли. Их политическая программа напоминала истории о Робин Гуде и короле Артуре: мир якобы будет спасен, если на трон вернуть «хорошего» короля. Правда, Лев отчасти разделял и современное ему учение о свободе воли и к тому же подозрительно относился к центральной власти. Как он сам сказал: «Чем меньше правительство стремится сделать меня счастливым, тем лучше я себя чувствую».

Монархические убеждения Льва корреспондировали с их повышенной популярностью в среде русской эмиграции в 1920-1930-х годах. На момент Февральской революции многие русские аристократы придерживались демократических убеждений и приняли сторону Александра Керенского, а не премьер-министра Временного правительства князя Львова, поскольку верили в возможность республиканского типа правления в России. Однако после переворота, совершенного большевиками в октябре, и последовавшими за этим ужасами большевистского правления среди эмигрантов всех мастей стала расти тоска по царской власти. Притом в русской эмиграции образовалось такое великое множество всевозможных партий, пытавшихся справиться с «новыми обстоятельствами», что трудно даже просто перечислить их. Оставив без внимания как ультралиберальные, так и ультрареакционные группы, Лев на некоторое время присоединился к одному из наиболее любопытных политических образований — движению младороссов. Оно возникло в среде эмигрантов под руководством жившего в Париже обаятельного и волевого Александра Казем-Бека, чья политическая программа позволяла якобы, помимо прочего, примирить большевизм с царизмом. Движение выступало в союзе с евразийцами, утверждавшими, что лишь они одни понимают уникальные законы русской исторической природы — ее монгольское наследие. Оно отвергало разделение на «левых» и «правых» как европейскую концепцию, которая неприменима к русским, и считало материализм во всех его формах — будь то капиталистических или марксистских — чужеродным, западным вмешательством. На их взгляд, победа коммунистов в России была вовсе не победой «азиатского большевизма», как это представлялось пронацистски настроенным русским эмигрантам из Прибалтики, а наоборот — окончательной «европеизацией» России. Вышедшая в 1928 году книга П. Малевского-Малевича «Новая партия в России», едва ли не единственная книга о евразийском движении, написанная по-английски, указывала, что монгольское иго, связавшее Русь с Востоком и исламом, «научило нас искусству правления, создав нацию из большого количества мелких и враждующих княжеств; оно научило нас терпимости и уважению к другим культурам и религиям». Притягательность этого движения больше всего ощутило молодое поколение русской эмиграции, те, кто был разочарован политическими воззрениями своих родителей, все еще смотревших назад, в прошлое.

Правда, не все молодые интеллигенты обратились в новую веру. В своей статье в парижской газете «Лё там» («Le temps»)Владимир Набоков-младший — он все еще подписывался псевдонимом Сирин — утверждал, что евразийство представляет собой славянофильство XX века в зеркальном отражении, как бы «славянофильство наоборот». Евразийцы и их последователи желали оторвать Россию от Европы, как в свое время славянофилы. Евразийство как движение выдохлось уже в начале 1930-х годов, оставив после себя множество манифестов и монографий, однако его новая, «ориентированная на Восток» перспектива по-прежнему находила отклик у эмигрантской молодежи, например у Льва Нусимбаума.

Другие основы младорусского движения оказались более долговременными. Младороссы возвещали: «Необходимость появления нового человека, порожденного механизацией жизни, человека нового стиля, новой морали и нового сознания, нового романтика. Такой новый человек во всем максималист». Александр Казем-Бек называл себя «Главой», и в конце 1930-х годов младороссы устраивали слеты в Париже и Праге, во время которых они, одетые в одинаковые рубашки синего цвета, выслушивали, как завороженные, трехчасовые речи своего Главы, время от времени вскидывая над собой правую руку с криком приветствия: «Глава! Глава!» Казем-Бек любил говорить, что либерализм представляет собой «юридический понос», который лишь ослабляет силы политического образования и оставляет его открытым для проникновения экстремистов: так, введение конституционной демократии в России способствовало появлению левацких фанатиков, и то же самое происходило теперь с правыми фанатиками в Германии. Казем-Бек стремился найти совершенно новую, среднюю позицию, примирив, казалось бы, заклятых врагов: он собирался возвести на трон наследника Романовых, великого князя Кирилла, однако при этом оставить без изменений очень многие советские нововведения. Великий князь Кирилл в течение некоторого времени поддерживал младороссов. Парадоксально: главный наследник российского престола поддерживал идею создания более мягкого варианта царизма, предоставления всех прав крестьянам, а также использования советского государственного аппарата. Подобные идеи легко было выдвигать откуда-нибудь из-под Канн или из Биаррица.