Великий Тёс - Олег Слободчиков

— Как голова?

Тот пожал плечами, неуверенно просипел:

— Вроде живой. Моргает. Дочка к нему никого не пускает.

— Что было-то? — загалдели казаки, гурьбой окружив раненого. Всем им не терпелось узнать больше, чем сказали стрельцы.

— Краснояры приплыли на бекетовских стругах. Мы думали, свои, — как о не стоящем любопытства насупленно буркнул казак. — Выползли встречать. Кого там? Десяток калек. Васька-атаман мимо нас к голове. За грудки его: «Рожь давай в пеню за напрасные муки моих казаков!» В зимовье они и повздорили. Схватились на саблях. Их растащили. Ясно, атаманы по неправде порубятся, а нас будут кнутом пытать.

Краснояры при свидетелях открыли амбар. Стали таскать рожь на коч. Васька дал Перфильеву заручную грамоту: сколько чего взял. А Хрипун все рвался на него, лаял всяко разно, звал на Божий суд. Сколько его ни отговаривали, сколько дочь ни плакала — настоял-таки на своем. Наутро при всех и получил рану! — виновато отводя глаза, шмыгнул носом казак. — Бились на саблях. Васька-то — понарошку. Хотел утомить Хрипуна. А тот его ранил, кровь пустил. Васька озлился и звезданул нашего саблей плашмя по лбу. Наотмашь вышиб умишко-то. Ни жив ни мертв который день лежит. А Перфильев с людьми, кто покрепче, уплыл за красноярами на струге.

Опасливо заглядывая в глаза Похабова, казак сглотнул слюну, дернул острым кадыком под редким клином бороды.

— Как зимовать-то будем? Сплыть бы со льдами в Енисейский, хоть на плотах?

— Не успеть! — оглянулся на реку Похабов. — Не сегодня, так завтра шуга пойдет.

Остров обезлюдел и подурнел. Иван поспешил в зимовье. Караула он не приметил.

Казаки ютились в тех же, летних, балаганах. Над баней курился дымок. У ворот зимовья, опираясь на палку, его встретил старый енисеец, ходивший с Перфильевым.

— А! Вернулся? — пробормотал вместо приветствия с таким видом, будто Иван был в бегах. — А воду в баню таскать некому. Вели своим взять ведра.

Похабов кивнул ему. С волнением вошел в избу. В сиротском углу на лавке валялась не прибранная с ночи одежда. На ней, лицом вверх, лежал Яшка-ясырь. Он равнодушно скосил заплывшие глаза на вошедшего.

В кутном углу за печкой дремала ясырка, закрыв лицо платком. Не дрогнула, не двинулась с места, даже не взглянула на Ивана. На печи с открытыми глазами валялся рудознатец. Он молча повел носом на атамана, зевнул, закрыв рот ладонью, снова уставился в низкий потолок.

Хрипунов лежал на лавке, ногами в красный угол, лицом к иконам. У изголовья, склонившись, сидела исхудавшая дочь. «В чем душа держится?» — жалостливо окинул ее взглядом Иван.

Она обернулась, подняла на него опухшие, исплаканные глаза. Поднялась, ткнулась лицом в грудь атамана. Худенькие плечики беззвучно затряслись.

У Хрипунова было бледное, безучастное лицо. Некогда пышная борода сосулькой свисала набок. Лоб его был повязан шелковой тряпицей.

Ласково отстраняясь от Анастасии, Иван зашел от красного угла, заглянул в глаза раненому. Они были мутными, незрячими, потерявшими цвет. Похабов понял, что кум не жилец. Но Хрипунов увидел его, смиренно шевельнул бровями, дескать, что поделаешь? Оставил Господь!

— Даст Бог, встанешь еще! — шепнул Иван, смущенно отводя глаза.

Истончавшие губы в усах дрогнули. За спиной заскрипели половицы.

Это из-за печи вышла заспанная ясырка с ковшом, до краев наполненным брусничным соком. В ее черных глазах томился ужас. Они с Яшкой прижились в богатом доме воеводы и думали так свой век скоротать. И вот, все рушилось. На волю идти им было некуда, хоть ложись и помирай вместе с хозяином.

Хрипунов шевельнул пальцами, досадливо выпроваживая ясырку. Набрался сил. Усмехнулся:

— Воздастся вору! — просипел с мстительной хрипотцой. — Ужо помру, его государь повесит!

Анастасия тихонько заголосила, затирая глаза кулачками. Казачий голова устыдился, завздыхал.

— И уходить-то нельзя! — опять тоскливо шевельнул бровями.

— Куда там! — громким голосом поддержал его Иван. — Вот-вот шуга пойдет. Недели четыре нартами тебя волочь — не выдержишь. Помрешь!

Хрипунов печально выслушал его, набрал в грудь воздуха.

— Нельзя уходить! — повторил строже. — Обнадежили тунгусов, шаманских и аплинских. Бросим — не простят нас! Разве только Галкина дождаться. — Он помолчал и снова глубоко вздохнул. — А серебро так и не нашли!

— На все воля Божья, Яков Игнатьевич!

Но тот нетерпеливо остановил его движением пальцев и бровей. Поманил к себе. Иван склонился.

— Настю не оставь, кум! — просипел. — Невеста она Максиму Перфильеву. Ему отдашь. На тебя только полагаюсь. Некому больше зимовье защитить. Бери все бремя власти. Думай, как зимовать.

Хрипунов замолчал, одышливо вздымая грудь. Закрыл мутные глаза. Полежав молча, отдохнул. Иван уже собирался выйти. Он снова открыл глаза. В них блеснула жизнь. Взглянул на Похабова.

— Я Максимку в Енисейский послал. А то Васька опять возьмет острог на саблю. — Губы казачьего головы зазмеились, в горле заклокотал злорадный смешок. — И пусть бы! Ошанин в Томском Ваську защитил. Его вины против меня обернул, чтобы на воеводство сесть. Его бы салом да по мусалам!.. Но я не взял греха на душу.

Опять завсхлипывала Анастасия. Всхлипнул и Иван, смахивая накатившуюся слезу:

— Не помирай, кум!

— И то! — с надеждой согласился Хрипунов. Полежал молча и простонал, закрывая глаза: — Ступай! Кости болят!

Иван взял ключ от амбара, вышел. Казаки возле балаганов жгли костер и варили кашу, вереницей таскали ведрами воду в баню. Хмурилось небо.

Пахло свежим снегом и стылой сыростью реки. Похабов окликнул Савина. За Терехом увязался Якунька Сорокин. Приковылял, опираясь на палку, Васька Москвитин — краснояр. Толпой все пошли смотреть хлебный припас.

Иван отпер замок, распахнул дверь. Якунька присвистнул, глядя на оставшиеся мешки.

— Надо было считать, что стрельцы взяли! — укорил атамана.

А тот, сморщив переносицу, торопливо перебирал, сколько ртов в зимовье и на какое время хватит хлеба.

— До Рождества дотянем — хорошо! — тоскливо пробормотал Терех Савин.

Похабов закрыл скрипучую дверь, запер ее на замок.

— После бани будем народ собирать, думать, как дальше жить и службы служить?

— Народу-то? — хмыкнул Сорокин. — Наших чертова дюжина с краснояром, перфильевских — пять калек да зимовейщики.

— Двадцать три! — посчитал в уме Иван.

— Ясырей-то воеводских за что нам кормить? — вскрикнул Сорокин, указывая на неизбежный раздор среди казаков.

Москвитин смущенно опустил голову. Он понимал, пережить зиму среди енисейцев будет трудно.