Листопад - Тихомир Михайлович Ачимович

— Будем надеяться, что подпоручик скоро поправится, — сказал он Ранке Николич, когда та появилась в траншее.

Она грустно посмотрела на него.

— Не думаю, что Марко скоро вернется в роту, — сказала она. — У него прострелена грудь, и врач боится, что задет позвоночник.

Ранка настолько изменилась за эти дни, что ее трудно было узнать: лицо посерело и сделалось похожим на старый пергамент, глаза провалились, полные невыплаканных слез. После ранения Марко она временно исполняла и его должность. В штабе каждый день обещали прислать нового командира, но все не присылали, и она одна, без смены, круглые сутки находилась на переднем крае и боялась, что вот-вот повалится наземь от усталости. Наконец из батальона поступил приказ: роте подготовить свой участок обороны к сдаче другому подразделению. Узнав об этом, Лазаревич довольно улыбнулся:

— Давно пора нас сменить. Ни одна рота не выдерживала здесь шесть дней, в траншее, без смены.

— Наша выдержала…

— Нам за это все равно награды не дадут.

— Кто пошел воевать за награды — тот уже отвоевался, — ответила Ранка. — А мы не за ордена воюем, и ты это прекрасно знаешь.

— У меня за эти дни всю память отшибло, и теперь я ничего не знаю, кроме того, что хочу спать.

— Когда нас сменят, постарайся хорошо выспаться, — посоветовала Ранка. — Скоро начнется общее наступление, и тогда до конца войны не придется спать.

К вечеру на их место прибыл пролетарский батальон. Это уже был хороший признак. Пролетарские части всегда присылали перед наступлением. Их роты сняли с передовой и отвели в тыл, но не очень далеко от переднего края.

— Эта деревня бывает под обстрелом? — спросил Штраус у одного бойца, когда они очутились в тылу.

— Не думаю, чтобы снаряды сюда долетали, — ответил тот. — Мы тоже только утром сюда прибыли.

— Здесь не видно больших разрушений, — сказал Штраус, осматриваясь вокруг.

— Это ты днем посмотришь, потом скажешь. — Боец закинул винтовку за плечо, зевнул раз-другой и удалился.

Бойцы минут тридцать сидели на дороге и ждали, пока их распределят на постой. На небе разгулялись облака, а луна светила как через запотевшее стекло. Из темноты выступали сутулые контуры построек.

Взвод, к которому был причислен Штраус, разместили на отдых в конюшне. Одну половину помещения занимали две лошади и одна корова, а вторую отвели бойцам. В соломе было тепло, но Штраус никак не мог уснуть. Его очень мучил голод, еще больше, чем усталость. На рассвете их накормили, а потом целый день ничего не привозили. Он надеялся на ужин, но его почему-то не было. Еще ему сильно хотелось курить: если партизан хоть изредка, но кормили, то табак вовсе не выдавали. Многие умудрялись курить дубовые листья, но Штрауса от них тошнило. Утром Чаруга дал ему щепотку высушенного мха, он набил им трубку, несколько раз затянулся, а потом целый день ощущал горечь во рту, словно жевал полынь. Вдобавок ко всему разболелось раненое плечо, и он теперь уже жалел, что отказался уйти в госпиталь. Боль отдавала в висок, и голова разрывалась на части. Бойцы рядом с ним спали мертвым сном, их посапывание начинало Штрауса раздражать. Невыносимым сделался воздух — от испарений навоза, лошадиного пота и мокрой одежды. Штраус понял, что здесь ему не уснуть, и осторожно встал, чтобы выйти на улицу.

Недалеко от конюшни стоял часовой. С переднего края доносилась стрельба. Штраус остановился и прислушался. Ему ни о чем не хотелось думать.

Голова была пустой, словно из нее вытекли все мозги.

— Что, не спится? — спросил часовой.

Штраус покачал головой. Одежда на нем была влажной, а на улице свежо, и он поеживался, как на морозе.

— На месте командира я бы часовыми назначал в первую очередь тех, кому не спится…

— У меня разболелось плечо, — пояснил Штраус. — Днем меня ранило.

— Извини, я не знал, что тебя ранило. — Это был молодой боец, совсем недавно мобилизованный в армию. — Отчего ты не пойдешь в лазарет?

Штраус промолчал. Он и сам удивлялся, почему не пошел в лазарет. Может, поддался общему энтузиазму. Люди и с более серьезными ранами оставались в роте.

— Георг, правда, что ты немец? — после небольшого молчания спросил часовой.

— Нет, я австриец, — ответил Штраус без охоты.

— Но ты служил в немецкой армии?

— Служил.

— Говорят, был офицером?.. Как же это ты? Как посмотришь — на вид вроде порядочный человек, а пошел служить фашистам… Этого я не понимаю.

— Выхода другого не было. — Голос у Штрауса был совсем вялым.

— Как так — не было выхода? Разве там, в Австрии, нет гор? Можно же было уйти в горы, организовать партизанский отряд, как наши люди делали, когда вы нас оккупировали. Вот уж кому-кому, а швабам вонючим никогда бы не стал служить. Мой отец два года был в четниках, но это хоть и враги народа, но все же свои люди.

— Все враги одинаковые — что свои, что чужие, — сказал Штраус.

— Ну, ничего подобного, — возразил боец. — Свои есть свои, а чужие остаются чужими. В Южной Сербии, откуда я родом, оккупантами были болгарские фашисты, так четникам и не снились такие варварства, какие вытворяли те ублюдки. Моя сестра симпатизировала партизанам, оккупанты схватили ее, привязали к скирде соломы и подожгли. Ты, наверное, тоже такие экзекуции устраивал нашим людям?

— Я воевал на африканском фронте, потом в Италии.

— В Италии вы были своими людьми.

— Итальянцы тоже немцев не любят!

— Удивительно! Они же были союзниками, как мы с русскими. Как это можно не любить союзников?

— Можешь мне поверить.

— Я тебе верю. Ты старше меня, и я тебе верю. Ты, наверное, очень образованный.

— До войны я работал инженером…

— После войны тоже будешь инженером?

— Может быть. Конечно, буду.

— Жаль, что тебя ранило под самый конец войны. Может, я могу тебе чем-нибудь помочь?

— Нет, никакой помощи мне не нужно… Если бы у тебя нашлось хоть немного табака…

— Нет у меня табака. Я некурящий.

— Жаль…

Штраус ощупал раненое плечо и поморщился от боли.

— Если у тебя так болит рана, ты должен пойти в лазарет, — посоветовал ему часовой.

— Да, я так и сделаю, — ответил Штраус, хотя уже точно знал, что в лазарет не пойдет.

Он решил побродить по селу в надежде встретить кого-нибудь из крестьян. У них всегда имелся табак. Хлеба могло и не быть, но табак всегда находили.

— Георг, послушай, напрасно ты идешь без оружия! — крикнул ему вслед часовой. — Наш взводный приказал никого никуда без оружия не отпускать. Всякое может случиться.

— Ничего со мной