Королеву играет свита - Светлана Успенская

А особенно это будет хорошо для нее. Кати. Ее мучения раз и навсегда закончатся, и она растворится в снежно-белом, без боли и печали небытии.

— Я напишу отцу, — пообещал Нельсон, целуя ее. Он без объяснений, точно преданный пес, всегда угадывал, когда ей тяжело. — Может, он даст нам разрешение на брак. Премьер-министр — его близкий друг.

Но Катя уже никому не верила. Она с затаенной надеждой ждала конца. Она верила, что конец непременно будет и непременно трагический.

Она проснулась среди ночи оттого, что ее затошнило. Противно и тянуще заболел живот. Она перевернулась на другой бок, но омерзительная боль все не отпускала ее. Нельсон спал, дыша ровно и глубоко, будить его не хотелось.

Эта боль, она такая странная… Она не похожа ни на что! Катя знала, какая боль бывает, когда порежешь палец, и была морально готова терпеть ее сколь угодно, даже в тридцать раз более сильную. Но эта боль!..

Обхватив руками огромный, опустившийся в предродовом ожидании живот, она металась по комнате и только кусала губы, сдерживая крик. Она боялась разбудить Нельсона. Завтра у него тренировочные полеты, он должен быть как огурчик.

Между тем боль разрасталась, не утихая ни на секунду. Точно коварный зверь, она все более и более завладевала ею, не выпуская из своих цепких когтистых объятий.

«Это не роды, — думала Катя, тихо постанывая. —Роды проходят не так, я читала… Должны быть схватки, а между схватками — перерывы, когда ничего не болит. В начале схватки должны быть через полчаса, а в конце — через десять минут. А у меня болит непрерывно, все сильнее и сильнее… Что же это? Может, я отравилась? Может, это аппендицит?»

К утру она, как загнанный зверь, металась по комнате, зажимая рот руками, чтобы не кричать. Нельсон проснулся и сел на постели.

— Что с тобой?

— Не знаю. Я… я умираю!

— Началось? — спросил он испуганно.

— Нет… Наверное, нет. Просто все так болит… Не могу терпеть.

Боль разрослась до невероятных размеров, корежа тело мучительными спазмами. Она то бросала ее на кровать, то опять поднимала и заставляла кружить по комнате, как смертельно раненную птицу. Хотелось вырвать, изгнать из себя это противное ноющее ощущение, хотелось спрятаться от него хоть на секунду.

Приехала «скорая».

— В роддом! — сказала врачиха, едва взглянув на Катю: Зато бросила любопытный взгляд на чернокожего отца младенца.

Нельсон бестолково метался по комнате, не зная, то ли. ехать в роддом, то ли отправляться на полеты. Он оказался совершенно не готов к предстоящему испытанию. Он был напуган, как ребенок, и только нежно поглаживал жене руку, провожая до машины.

— Нельсон, миленький, я умру, я обязательно умру! — утешала его Катя, вытирая со лба выступившую испарину. Боль мешала дышать, скручивала тело, обещая скорую и верную смерть.

Нельсон как-то вдруг перестал понимать русский язык и только бестолково и растерянно улыбался на Катины слова. Врачиха грозно прикрикнула на нее:

— Глупости говорите, женщина! Придумали тоже… В роддоме Катя никак не могла понять, почему ее не оставят наконец в покое и не дадут спокойно умереть.

Она ведь уже попрощалась с Нельсоном, единственным дорогим ей человеком, и одной ногой уже стояла по ту сторону бытия. Однако вместо того, чтобы положить ее в гроб и сунуть в руки свечку, ее гоняли на смотровое кресло, потом в душ, потом на бритье, потом делали клизму, выспрашивали какие-то ненужные и бестолковые сведения о дальних родственниках и вообще делали вид, что ничего такого особенного с ней не происходит.

А потом потянулись долгие часы страданий. Катя уже поняла, что просто так ей не дадут уйти на тот свет, что переход в мир иной потребует адовых мук и ей суждены долгие часы страданий, прежде чем измученная душа покинет бренное тело. Зачем? За что ей это? За что этот маленький человечек, что у нее внутри, так терзает ее? И внезапно вся ненависть к безжалостной изматывающей боли в ней обратилась на того, кто эту боль вызвал, — на ребенка в собственном чреве.

— Зачем, зачем ты меня так мучаешь? — шептала Катя, как будто он мог ее слышать. — Зачем? Лучше бы ты умер, лучше бы я умерла…

Она ненавидела и желала смерти тому, кто рвался сейчас на волю, раздирая ей внутренности, она ненавидела и желала ему смерти, как ненавидела себя и желала смерти самой себе.

— Нет, мамаша, вам еще рано, — констатировала акушерка, забегая на секундочку для осмотра. — Лежите пока.

— Я не могу! — Катя хотела закричать что есть силы, но, сорвав голос, теперь только сипела, как гусыня.

Порой она проваливалась в спасительный черный омут, обещавший неземное блаженство и успокоение от боли, но неизменно возвращалась оттуда к действительности, полной жутких спазмов. Боль превратила ее из нормального думающего человека в обозленное, измученное животное, которое молит о смерти, точно о величайшей милости.

Бессмысленность этих ужасных мук, их бесполезный итог — ребенок — теперь не нужны были ей. Зачем она решилась на это, ведь Нельсон все равно никогда не женится на ней? Она никому не нужна, все ей чужие, и ребенок этот, даже если он и родится в конце концов и останется жив, будет никому не нужен — ни ей, ни своему отцу, ни своим родным.

Она исторгла из себя сорванный истошный крик, призывая кого-нибудь на помощь, и потеряла сознание…

Очнулась она оттого, что кто-то совал ей под нос резко пахнущую ватку.

Напрасные надежды, боль никуда не делась. Она была тут как тут. Она только и ждала возвращения своей жертвы из бессознательности, чтобы с новыми силами наброситься на нее.

Где-то далеко, как будто за кадром, слышался разговор:

— Спайки на своде мешают прорезаться головке…

— Судя по карте, она же первородящая!

— В анамнезе травмы…

— Что, тогда режем?..

Потом звякнул инструмент, запахло спиртом. С этой секунды боль стала еще коварнее и злее. К ас-, сортименту своих пыток она добавила еще один хитрый прием — режущие ножевые удары, пронзительные и острые. Но Кате было уже все равно. Она опять провалилась в черную обморочную муть. А потом все кончилось…

— Негритяночка! — констатировала акушерка, вертя в руках что-то черное и склизкое. — Мамаша, смотрите, кто у вас?

Но «мамаша» только безразлично закрыла глаза. При виде куска черного сырого мяса в руках акушерки ее чуть не стошнило.

— Мамаша, кто у вас? Девочка или мальчик? — настаивала акушерка.

— Никого у меня нет, — прошептала Катя. — Уберите, он мне не нужен.

Ей стало легче, когда отвратительный кусок сырого мяса куда-то унесли и ее оставили в покое на каталке в коридоре. Она стучала зубами от холода под тонкой простыней. Хотелось поскорей забыться, но сон не шел — перед глазами всплывал черный, натужно пищащий комочек, который, как она знала, был ее ребенком.