И повсюду тлеют пожары - Селеста Инг

Хоккейный нагрудник валяется на земле, треснул посередке, испещрен дырами. Мия взяла молоток и горсть кровельных гвоздей – загоняла гвозди в толстую белую пластмассу, точно стрелы, потом вынимала. Можно быть ранимым, ничего страшного, думала она всякий раз, пробивая дыру. Можно не торопиться и посмотреть, что вырастет. Нагрудник Трипа она наполнила землей и раскидала по ней семена и неделю терпеливо поливала, пока из каждой дырочки сквозь трещину не пробились зеленые вспышки: тоненькие щупальца, крошечные свернувшиеся листочки, что ползли наверх, к свету. Мягкая, хрупкая жизнь, что рождается в твердом панцире.

Стая миниатюрных бумажных птиц, что устремляются в полет, самая крупная – размером с ладонь, самая маленькая – с ноготь, и все тонко расчерчены тетрадными линейками. Сплин узнал их с первого взгляда, еще прежде, чем разглядел морщинки бумажной текстуры: страницы из блокнотика Пёрл, который он подарил, а потом забрал, и уничтожил, и смял, и выбросил. Мия разгладила страницы, но на птичьих крыльях по-прежнему рябили складки, точно ветер топорщил перья. Птицы были выложены на фотографии неба, как разбросанные лепестки, воспаряли прочь с шагреневого гравия к высокому, к лучшему. И ты тоже воспаришь, думала Мия, одну за другой раскладывая птиц по бумажным небесам.

Следующая фотография начала рождаться, когда Мия, подметая, нашла под комодом вставку в воротник рубашки мистера Ричардсона. Мия ее припрятала: у него было полно других, целая коробка на комоде, он вставлял их в воротник каждый день, чтобы уголки были прямые. Снова и снова вертя в пальцах крошечную стальную полоску, Мия вспоминала научный опыт, который в детстве ставила на естествознании. Она терла такую вот вставку магнитом, а потом пускала плавать в миске с водой, и вставка крутилась туда и сюда, пока медленно не выравнивалась, указывая на север. Долгая выдержка запечатлела пятно, похожее на галстук-бабочку, точно призрачные бабочкины крылья, затем яркую полоску вставки, что почуяла север и замерла. Мистер Ричардсон, глядя на серебристую стрелу – ровную, и мерцающую, и уверенную в туманной воде, – пощупал воротник и прикинул, в какую сторону света смотрит сам.

И последняя – и она всполошила миссис Ричардсон больше всех: бумажный силуэт птичьей клетки – разбитой, словно что-то очень мощное вырвалось оттуда на свободу. Приглядевшись, миссис Ричардсон различила, что клетка сделана из газеты. Мия бритвой аккуратно вырезала все слова – получились бреши между прутьями. Миссис Ричардсон не усомнилась, что это одна из ее статей, но поскольку все слова исчезли, никак не разобрать, которая из них – восхваление благотворительного сбора в пользу Центра природы, репортаж об открытии новой колоннады общественного центра, развитие проекта “Гражданская дружина”? Любая ее заметка – миссис Ричардсон старательно стряпала их годами, из них, вопреки ее намерениям, и сложилась львиная доля ее карьеры. Каждый треснувший прут грациозно изгибался наружу, точно лепесток хризантемы, а в центре пустой клетки лежало одинокое золотое перышко. Из этой клетки что-то сбежало. Что-то обрело крылья. Готовя эту фотографию, Мия не могла придумать для миссис Ричардсон лучшего пожелания.

Они не замечали, что одной фотографии не хватает, пока миссис Ричардсон не взяла последнюю и не обнаружила под ней стопку негативов. Смысл послания был ясен: Мия не станет продавать эти снимки; не станет ими делиться и не прибережет на будущее, рычагами давления. Это ваше, словно говорила стопка, это вы. Делайте с ними что хотите. На негативах были их портреты, перевернутые и зеркальные, все темное – светлое, все светлое – потемнело. Но нашелся негатив, что не совпал ни с одним отпечатком: Иззи забрала отпечаток накануне вечером, когда пришла в пустую квартиру и увидела, что Мия с Пёрл уехали, на прощанье оставив лишь конверт с фотографиями. Она сразу поняла, что это для нее: черная роза, упавшая на потрескавшийся квадрат тротуара, лепестки вырезаны из черной обувной кожи – ее любимых ботинок, в которых она чувствовала себя яростной, которые мать выбросила; наружные лепестки – из потертых носов, внутренние лепестки темнее, из языка. Шнурок с обтрепанным наконечником вытянулся стеблем. Желтые фрагменты строчки, вынутой из ободка подошвы, сложились в тонкие тычинки сердцевины. Жесткость обернулась нежностью, даже красотой. Иззи сунула фотографию в сумку, а затем снова закрыла конверт, и выключила свет, и заперла за собой дверь. Ее родные, которым достался лишь негатив, увидели только крошечную инверсию снимка: бледный цветок, поблекший до лунной белизны на пасмурном ночном небе темно-серой плиты.

Лишь позднее, ближе к вечеру, мистер Ричардсон проверил голосовую почту на телефоне и узнал новости. На шуршащей записи Марк Маккалла так рыдал, что мистер Ричардсон толком не разбирал слова. Ночью и Марк, и Линда, измученные после вердикта, и пресс-конференции, и вообще этого прогона сквозь строй, уснули, как не спали месяцами: глубоко, без грез, не просыпаясь. Поутру они очнулись осовелые, опьяненные таким долгим отдыхом, миссис Маккалла глянула на часы на тумбочке и увидела, что уже половина одиннадцатого. Обычно Мирабелл будила их на рассвете, рыдала, требуя завтрак, новый подгузник, и, едва увидев красные цифры на часах, миссис Маккалла поняла, что дела очень плохи. Она выскочила из постели, кинулась в спальню Мирабелл, даже не надев шлепанцы и халат, и Марк Маккалла – который все пытался проморгаться в ярком утреннем свете – услышал, как она закричала. Кроватка была пуста. Мирабелл исчезла.

Пройдут целые сутки, прежде чем полиция соберет улики и поймет, что произошло: отпертые раздвижные двери в задний патио – такой безопасный район, у нас ничего такого никогда не бывает; щеколда внутри и снаружи покрыта отпечатками пальцев. Прогул Биби на работе; пустая квартира Биби и, наконец, билет на имя Биби, на вчерашний рейс в Гуандун в 23:20. После этого, сказали супругам Маккалла, нет ни тени шанса ее выследить. Китай – большая страна, объяснил им инспектор без тени иронии. Биби уже долетела до Гуандуна, и кто знает, куда она подастся дальше? Иголка в стоге сена. Вы все деньги спустите, ее выслеживая, сказали супругам Маккалла.

Почти год спустя – когда новый дом Ричардсонов почти достроили, когда Маккалла потратили не все свои деньги, но десятки тысяч долларов на детективов и дипломатические пререкания, особо не добившись результатов, – миссис Маккалла и миссис Ричардсон обедали в “Сэффрон пэтч”. Они виделись в прошедшие бурные месяцы, как виделись десятилетиями взлетов и падений прежде и будут видеться на всевозможных пиках и в разнообразных долинах, что им предстоят.

– Мы с Марком подали заявку на усыновление ребенка из Китая, – сказала миссис Маккалла, положив курицу тикка масала на горку риса.

– Это прекрасно, – ответила миссис Ричардсон.

– Агент по усыновлению говорит, что мы идеальные кандидаты. Она считает, нам смогут подобрать подходящего ребенка в течение полугода. – Миссис Маккалла глотнула воды. – Говорит, если ребенок из Китая, шансы, что его семья попробует восстановить опеку, почти равны нулю.

Миссис Ричардсон наклонилась через стол и сжала руку старой подруги.

– Этому ребенку очень сильно повезет, – сказала она.

Вот что будет терзать миссис Маккалла больше всего: что Мирабелл не закричала, когда Биби наклонилась, и взяла ее, и унесла. Невзирая ни на что – невзирая на домашнюю еду, и игрушки, и дежурства допоздна, и любовь, столько любви, миссис Маккалла и вообразить не могла, что бывает столько любви, – невзирая на все это Мирабелл считала, что в объятиях Биби ей безопасно, что в объятиях Биби ей самое место. Этот следующий ребенок, говорила себе миссис Маккалла, будет из приюта и у него в жизни не будет другой матери. Эта девочка будет бесспорно принадлежать им. У миссис Маккалла уже кружилась голова от любви к этому еще не встреченному ребенку. Она старалась не думать о том, как Мирабелл, их потерянная дочь, где-то там проживает другую, чужеземную жизнь.