Вдребезги - Ольга Покровская

Неужели то, что говорит этот немец, действительно правда? Хорошо, положим, она богата и влиятельна, она знает, где он живет, она видела портрет, но… Но откуда она могла разузнать о самых диких его страхах, обо всем, что составляет основу его личности? В голове у Берканта вдруг всплыла та ночь, когда его развезло, и он, рыдая, сам рассказывал Софии о своем детском кошмаре. Ну конечно! Она знала о землетрясении. И о Ричарде Третьем он рассказал ей сам… Не зря ведь ему казалось, что эта женщина, слушая его, наблюдая за ним, ловит каждое его слово, каждую деталь, составляя у себя в голове точнейший анализ его личности…

– Но почему? – наконец, беспомощно всплеснув руками, спросил он, оборачиваясь к врачу. – Зачем ей это нужно? Почему она… сделала это со мной?

– София – человек очень сильный, неординарный, цельный, – проговорил в ответ Карл. – Но вместе с тем очень нездоровый и глубоко несчастный, – он вдруг покосился на часы и заметил: – Времени у нас в обрез, и все же я позволю себе рассказать вам одну историю. Итак, тридцать пять лет назад у успешного советского руководителя Олега Савинова и его горячо любимой жены Елены родились близнецы, мальчик и девочка.

Безысходность… Наверное, так точнее всего можно было бы обозначить состояние Берканта в тот момент, когда самолет, тихо жужжа двигателем, скользил сквозь предрассветное небо. Глядя в иллюминатор, Беркант видел, что здесь, в вышине, тьма уже стала рассеиваться, сменяясь ровным золотистым светом, там же, внизу, еще лежала густая непроглядная ночь. Он просунул руку в карман джинсов и пощупал связку ключей, которую Карл вручил ему на исходе той безумной ночи, без преувеличений, по капле выпившей у Берканта всю душу.

– Возьмите, – сказал он. – У меня есть скромный домик на краю маленькой деревушки под Марракешем. Приобрел когда-то, чтобы в тишине и уединении заниматься научными трудами. Это настоящий край земли, найти вас там Софии будет проблематично.

Беркант тогда, взвесив тяжелую связку на ладони, спросил недоверчиво:

– Это что, еще один ваш эксперимент на живых людях? Хотите посмотреть, доберется она до меня или нет? И если доберется, как я смогу с ней справиться один на один, без малейшего шанса на помощь?

– Понимаю ваши сомнения. – Тонкие губы Карла сжались в совсем уж неразличимую линию. – Нет, это не эксперимент, я действительно, верите или нет, испытываю перед вами некоторое чувство вины. Понимаю, что доказать мне это нечем. Но и у вас нет другого выбора – либо оставаться здесь и терпеливо ждать своей участи, либо довериться мне и попытаться спастись бегством.

Беркант тогда закрыл лицо ладонями, устало поражаясь, когда его жизнь успела превратиться в такой жуткий фантастический триллер, а затем кивнул и поднялся с кресла:

– Хорошо. Я еду.

Другого выхода и в самом деле не было. Все, что случилось с ним в эти недели, свидетельствовало о том, что София не остановится ни перед чем. А на помощь полиции рассчитывать не приходилось.

И вот теперь, сидя на борту самолета, направляющегося в Касабланку, он не испытывал ни радости от того, что смог оторваться от своего преследователя… преследовательницы, ни эйфории от успешного побега, а лишь тупую, измотанную безысходность. После разговора с Карлом у него сложилось твердое убеждение, что они с Софией связаны накрепко, на века, будто сами души их сплелись в некий больной, страшный и в то же время невыносимо притягательный узор, и распутать их невозможно. Наверное, он предпочел бы не знать, по-прежнему считать, что его атакует неизвестный спятивший ублюдок…

По проходу прошла стройная стюардесса, толкая перед собой тележку с напитками. Беркант взял у нее пластиковый стаканчик с минералкой и осушил его залпом.

С той ночи, когда к нему явился доктор Густавсон, для того чтобы то ли спасти его из этого кошмара, то ли, наоборот, швырнуть на самое его дно, прошло двое суток. Двое суток, которые он потратил на то, чтобы, не высовываясь, стараясь не пробудить в пристально следящей за ним Софии ни малейшего подозрения о намечающемся побеге, подготовиться к отъезду. И все же голос немца до сих пор звучал в его голове, он по-прежнему чувствовал то волной накатывающую на него панику, то пробирающее насквозь, бьющее наотмашь сочувствие. Карл рассказывал сухо, придерживался голых фактов, но Беркант, обладающий свойственными всякому талантливому артисту богатым воображением и способностью переносить на себя переживания других, против собственной воли достраивал в голове все детали. Вместе с Софией он бился о наглухо закрытую дверь сырого подвала. Подвала! Подумать только, как все оказалось близко. Вместе с ней держал на коленях голову бредящего в лихорадке брата. Вместе с ней видел распростертое на бетоне изломанное тело, видел еще не погасший аквамариновый взгляд и корчился в отчаянии, зная, что ему так и не дали убедиться, что сердце, любимое больше жизни, уже не бьется. Вместе с ней он стоял на пороге спальни матери – жестокой, очевидно, все же помешавшейся после смерти бесконечно любимого сына, – и смотрел на ее раскачивающееся под потолком бездыханное тело. Смотрел, зная, что мать так и не простила того, что он выжил.

Ужас и страдания, которые довелось Софии пережить в ранней юности, легко было представить себе, прочувствовать. Сам привыкший считать, что детство ему выпало трудное и несчастливое, он только теперь, впервые столкнувшись с настоящей бездной человеческого горя, начинал понимать, как приходилось выживать кому-то другому. Превозмогая боль, выстраивая стены, за которые не должно было просочиться ни одно человеческое чувство.

Сложнее оказалось с последними событиями из жизни Софии, с теми, к которым он имел непосредственное отношение.

– Но я же не знал! – выкрикивал он, когда Карл рассказывал ему о том, как София, встретив в стамбульском баре некого турецкого актера, вдруг увидела в нем давно потерянного брата. – Я же не знал, я не думал… Если бы она искренне призналась мне…

– Что бы это изменило? – холодно осведомлялся Густавсон. – Вы уверены, что в том психологическом состоянии, в котором тогда находились, нашли бы в себе силы переступить через собственные комплексы и взять на себя исцеление глубоко травмированной женщины? Это только в кино герой немедленно оттаивает от доброго и чуткого отношения, в жизни же это длительный болезненный процесс, при всех стараниях не всегда увенчивающийся успехом. Не обманывайте себя, герр Брегович, у вас бы не хватило духу и моральных сил посвятить свою жизнь Софии.

– Но я мог бы относиться к ней бережнее. Мог бы, в конце концов, вообще с ней не связываться, зная, чем это грозит. Почему она не сказала мне?

– А почему вы не признались откровенно, что неожиданно испытали к Софии более сильные чувства, чем планировалось, и это вас напугало? – вскинув бровь, отозвался Карл. – Все мы выстраиваем собственные психзащиты, испытав боль однажды, инстинктивно стремимся не допустить повторения.

– Я думал о ней… – признался вдруг он. – Вспоминал, когда она исчезла, пытался связаться… Вероятно, тогда она уже была в больнице?