Изгнанник - Жюльетта Бенцони

– Это не простая угроза. Эти мерзавцы хотят разграбить нашу конюшню да еще забрать наших ребят, – сказал он.

– Их можно ждать со дня на день. – Дагэ пожал плечами. – Я и сам намеревался с вами об этом поговорить. Если оказать им сопротивление, они способны поджечь все вокруг.

– В любом случае, ни Сахиб, ни Брийер им не достанутся! Я бы предпочел пустить им пулю в лоб!

– Не надо так сильно переживать! Месье Феликс приезжал сегодня днем, и мы как раз об этом говорили. Он ведь тоже обеспокоен. Перед рассветом я собираюсь отвезти лошадей на ферму в Шантелу, где эти воры уже побывали. Это позволит нам выиграть время, что немаловажно, когда имеешь дело с этими громилами. Остается надеяться, что их время не продлится долго!

– Но они увидят пустые стойла!

– Пустыми они будут недолго. На обратном пути я куплю двух лошадей у Легрэна в Виселе. Так как эти головорезы собираются и у него их реквизировать, то он будет рад выручить за них хоть деньги!

– Я дам тебе необходимую сумму. А что будет с нашими? Что можно для них сделать?

– Здесь только Бог может помочь, месье Гийом, – сказал Дагэ, перекрестившись. – Нам остается только вручить их Его заботам!

– А как мы можем их оснастить в дорогу? Зимы у нас не холодные, но зима есть зима, и особенно на востоке.

Однако Бюто не торопился осуществить свою угрозу, возможно, чтобы заставить Тремэна думать, что он произвел на него впечатление, и вызвать тем самым ложные мысли о безопасности. Тогда как похороны Симоны Амель оказались не простым делом из-за проблем, связанных с поисками священника.

Несмотря на свой дурной характер, мать близнецов была доброй христианкой, впрочем, как и все в этих местах. Но так случилось, что кюре из Сен-Васта, месье Бидо, который заменил на этом месте месье де Фольвиля, только что эмигрировал, повинуясь настоятельным просьбам своей паствы, обеспокоенной судьбой этого человека твердой веры, – он предпочел бы отрубить себе обе руки, но не присягать Учредительному собранию. Что касается его молодого викария, то продавщица рыбы Тереза Пине прятала его у себя уже больше недели, опасаясь одного из обысков, которые становились все чаще. Потом она посадила его в одну из своих больших плетеных корзин, которые использовала обычно для того, чтобы отвезти свой товар на рынок. Так она и свезла его на рынок в Валони, а потом переправила на ферму Монтегю. Это была вынужденная мера предосторожности. Среди жителей, враждебно настроенных к новым декретам, попадались, хоть и не часто, такие паршивые овцы из стада, которые всегда смотрят косо на своего соседа и всегда готовы своим длинным языком разболтать, а то и предать своего ближнего ради выгоды.

Так или иначе, но можно было договориться с одним из двух присягнувших священников из замка Дюресю или с кюре из Ревиля, укрывшимся в Ургэ, чтобы они провели скромную церемонию в доме Бода в его риге в конце улицы Помьер. В последнее время там собирались верные прихожане после закрытия церкви, но никто не осмелился говорить об этом с Адрианом, который, кстати, принял такое решение: отпевание будет проводить новый кюре из Ридовиля.

Этот «присягнувший» священник по имени Нодо, вынужденный наследник месье Левасер, имел отвратительную репутацию. Поговаривали, что он живет со своей служанкой, что у нее есть от него ребенок, что он пьет как сапожник и что у него неблагонадежные взгляды…

В результате только несколько старых сплетниц, эдакие очень доброжелательные, но злые языки, и еще те, которые опасались, как бы их мужчин не забрали в рекруты, помогали Адриану, пока Нодо читал мессу, и сопровождали тело до кладбища. Там им на смену пришли из кабака приятели Адриана, с которыми он имел привычку проводить время, а также несколько членов Общественного совета, не решившиеся воздержаться от церемонии, но про себя все время задававшие себе вопрос: что на них нашло тогда, в девяностом, что они приняли к себе этого шелудивого, у которого под красным колпаком на синюшном лице не светилось ни одной одобрительной мысли? Адель так и не появилась, не имея никакого желания представать перед добропорядочными женщинами селения. Разумеется, из Тринадцати Ветров тоже никто не пришел. Гийом, предупредив Адриана, решил, что он уже достаточно сделал для семьи Амель. В тот момент, когда гроб с телом Симоны опускали в землю, он стоял, преклонив колени, у могилы своей матери Матильды, так долго лишенной христианского погребения из-за клеветы этой женщины.

Посчитав себя глубоко оскорбленным, Адриан решил отомстить: двумя днями позже явилась банда «патриотов», намереваясь опустошить конюшни Тремэна и забрать у него всех слуг мужского пола, чтобы отдать их в рекруты в Национальную гвардию. О республике вопрос пока не стоял, хотя наиболее активные настойчиво требовали ее введения. Но для того чтобы бороться с австрийскими силами, а также с прусскими войсками, выступавшими как союзники принца Конде, которому недавно присвоили титул герцога де Брунсвик, генерал-аншеф, страна, как было сказано, нуждается в своих сыновьях, даже в тех, кто не согласен с этим, и она их получит.

Зерно было редко и дорого, оголтелая спекуляция развернулась повсюду, и если в Париже в первые месяцы 1792 года салоны и продолжали жить своей приятной, обычной великосветской жизнью, и театры процветали, то провинция жестоко страдала от скудости и нищеты, и это положение ухудшалось.

В глубокой печали люди из Тринадцати Ветров наблюдали, как отбирают самых молодых из них: это были конюхи – молодой Огюст, парнишка с фермы, и Виктор. Его тетушка Клеманс Белек не могла сдержать рыданий. На стороне хозяина остались только Потантен и Дагэ. Пришлось уволить, заплатив хорошее вознаграждение, также некоторых камеристок. Это тоже была мера предосторожности, лучше было вернуть их в семьи. Из молодого и бойкого отряда молоденьких камеристок осталась только Лизетта, слишком привязанная к дому и к тому же сирота. Муж Жанны Куломб, кормилицы Адама, пришел сам требовать свою жену: он ничего не имел против Тремэнов, скорее наоборот, но было бы лучше, если бы Жанна вернулась домой и занялась своим мужем и своими собственными детьми, которые не меньше других в ней нуждаются, а то злые языки много болтают…

Бедная женщина плакала так, что могла бы разжалобить даже камни: она привязалась к Адаму и душой, и сердцем, правда, не только к нему, но и к размеренному и приятному образу жизни, который она вела в Тринадцати Ветрах. Жизнь на ферме привлекала ее гораздо меньше. В противоположность ей Белина с трудом скрывала свою радость: никакая человеческая сила не смогла бы заставить ее остаться в своей должности. Адам уже скоро должен был догнать Элизабет, ему через несколько месяцев исполнялось два года, поэтому он давно уже начал упрашивать кормилицу прибавить к его рациону добавку из жидкой каши на молоке, так как ее собственная продуктивность уже не удовлетворяла его потребностям.

Отныне они зажили скромно в своем замечательном доме вблизи церкви Ла Пернель, колокола которой молчали уже давно. Старый де Ля Шесниер угас несколькими месяцами раньше, решив, что пора пренебречь своими обязанростами, и покинул также свой дорогой Котантен, оставив его на милость злых сил. Теперь он покоился под тяжелыми плитами церковного клира, куда благоговейно опустили его прах друзья. Все предметы и документы, собранные им за всю его долгую жизнь и касающиеся кораблей де Турвиля, сгоревших под Огю в тот зловещий день в июне 1692 года – де Ля Шесниер питал к этим событиям жгучий интерес! – он передал Гийому, будучи уверенным в том, что тот будет их беречь и относиться в высшей степени уважительно. Каждый год в знаменательный день Ля Шесниер читал заупокойную мессу, а потом вместе с Гийомом он отправлялся к Шэз-дю-Руа[4]. На этой скале, согласно легенде (правда, полностью доверять этому было нельзя), восседал король Яков II Английский, обозревая с высоты зловещие события. Он рассчитывал, что, потопив корабли Турвиля, сможет вернуть себе утраченный трон и поэтому спокойно наблюдал за тем, как горят французские корабли. Адмирал вел их к знаменитым верфям Сен-Васта, так как они нуждались в серьезном ремонте после одержанной победы на Барфлере. Англичанин пробормотал всего три слова, но они стоили того, чтобы его имя было навеки проклято всеми честными людьми Котантена и всеми моряками Франции, – «мои доблестные англичане!» – в то время как те (сотня против одного) не торопясь добивали людей из разбитой эскадры.