Пирамида - Юрий Сергеевич Аракчеев

его в одночасье мог бы перепахать трактор!), но, с другой стороны, можно ли ждать, пока повсеместно возникнут условия для критики, автоматически исключающие месть? Это сколько же ждать?!

Нет, как бы ни призывали мы истинных борцов к благоразумию, не смогут они терпеть, мириться, молчать… Как же ценны сегодня такие люди! Долг общества – не убить в них веру».

И вот я читаю теперь все это и радуюсь тому, что опубликовано такое, но… Все совершенно верно, прекрасно сказано, убедительно, точно, правильно, да. Но почему же это «критика снизу» пока «нерентабельна»? Почему торжествуют – а нет никакого сомнения, что торжествуют именно они, – зажимщики критики, те, чья деятельность не на благо, а во зло обществу? Почему «режим наибольшего благоприятствования» существует для них? Почему, наконец, торжествуют «абсурдные экономические «принципы»? Или – пользуясь образом автора статьи – почему трактор в одночасье не перепашет поле? Разве не заинтересованы теперь в этом все?

Поразительны газетные материалы и несколько другой тематики – не о «правдолюбцах» и других хороших людях, которых за их правдолюбие и хорошесть начинают азартно и успешно преследовать, а о современных наших «нуворишах», этаких выныривающих иногда из темных недр общества на свет божий – свет гласности – «хозяевах жизни». Не самого крупного масштаба, но многочисленных и очень своеобразных, характеризующих, наверное, самим своим существованием атмосферу нашей жизни. Это директора магазинов (особенно, конечно же, продовольственных, мебельных, комиссионных), директора и закройщики ателье, механики техобслуживания автомобилей, руководящие работники других сфер быта…

Та же «Литературная газета» дважды писала, к примеру, о некой чете из эстонского города Пярну. Он в прошлом начальник автосервиса, потом руководитель городского ремонтно-строительного управления, она – заведующая стоматологическим отделением санатория… Не бог весть какие большие люди, не какие-нибудь выдающиеся производители материальных или духовных ценностей. А вот ведь на виду у всех – сначала соседей и горожан, а потом, после выступления газеты, – на виду всей страны отремонтировали за государственный счет особнячок (хотя какой там отремонтировали – истинно княжеский шик навели) и живут себе в княжеском теремке вдвоем. Хотя положение с жильем в том же городе Пярну аховое… Очередь – под три тысячи… А еще в той статье проскальзывает, что чета эта вовсе не чемпионы, что есть ловкачи и похлестче в том же Пярну. Да что там Пярну! Других городов у нас мало разве?

Ну, в общем, впечатляющих примеров теперь хватает.

Раньше просто замалчивали (как мне директор издательства говорил: «И так столько безобразия и глупостей! Если о них мы еще писать и печатать будем…»). Теперь вот печатают. Открывается постепенно картина… Но…

«Письмо отцу»

И опять совпадение-символ…

История с делом Клименкина началась для меня когда-то с опубликованного в газете письма А. Черешнева, отца мальчика, убитого двумя его сверстниками на сибирской реке. Газета опубликовала тогда само письмо (не знаю, с сокращениями ли, но, думаю, с сокращениями и со «смягчением») и комментарии к нему журналиста и специалиста, которые, на мой взгляд, весьма проигрывали по сравнению с письмом.

Но прошло 13 лет – и опять газета, только на этот раз другая – «Комсомольская правда» – пишет о трагедии с 12‑летним мальчиком. На этот раз он как будто бы убил себя сам, использовав для этого пояс от своего пальто… И материал в газете теперь называется не «Письмо отца», а «Письмо отцу о смерти сына»… И пишет его не сам отец, а журналист. Обращаясь к отцу… Взяв на себя тягостную и печальную задачу расследовать это самоубийство (или убийство) мальчика – двенадцати лет! – журналист, вернее, журналистка Инна Руденко, едет в командировку (поселок Московской области), встречается с участниками и свидетелями драмы, размышляет… И сначала видит, что никакого убийства не было. Отец-то ведь подозревал, что причина – тягчайшая психологическая травма, нанесенная сыну в милиции, а все-то и было из-за плавленого сырка ценой в 26 копеек, взятого мальчиком в магазине самообслуживания и не оплаченного по рассеянности или пусть даже по шалости… И видит журналист, что ни в милиции, ни где-то еще никаких особенных злодеев не было.

Никто не хотел, естественно, ни смерти, ни даже слишком уж несоразмерного наказания, но…

Но выясняется, по логике вещей, что мальчика все же убили.

На этот раз, правда, не сверстники, а взрослые.

Точно так же, как тогда на реке, равнодушно, холодно, словно бы нехотя. И коллективно.

Сначала кассирша магазина, которая первая заметила и подняла скандал.

Потом директор магазина, к которой отвели мальчика и которая, накричав на него, вызвала милицию.

Потом милиционер «конвоировал» мальчика на виду у всех в отделение…

Потом инспектор детской комнаты по делам несовершеннолетних посчитала своим непременным долгом позвонить в школу.

Повторим: все – из-за сырка плавленого стоимостью 26 копеек.

Хотя при этом все в один голос твердили потом журналистке, что видели: мальчик, в общем-то, хороший, «не такой»…

Но тогда… зачем же?

А просто. Исходя из инструкции. Из функций в той системе взаимоотношений, к которой привыкли.

Постепенно выясняется прямо-таки удручающая картина: ни один из этой цепи, из того «строя», сквозь который прогнали мальчика, даже после того, что случилось, не усомнился. Неужели никто из них, даже плачущих в разговоре с корреспондентом газеты, не думал о мальчике, погибшем за 26 копеек? Да, похоже, каждый думал только о себе.

О том, что произошла неприятность. Для него лично.

То есть как будто бы чужой жизни, чужой трагедии просто не существует. Есть только своя. И имеет значение только то, что касается лично тебя. И настолько имеет значение, насколько касается. Ни больше, ни меньше.

«Товарищи дорогие, да что же это с нами происходит? – восклицает журналистка. – Чем мы мучимся и чем успокаиваемся, почему даже смерть не пробуждает в нас естественные, нормальные – человеческие! – чувства?..»

Беседующие с ней свидетели-соучастники часто произносят одно характерное слово: «функция».

«Мальчика убили не конкретные люди, а та система, при которой важна инструкция, категория, формула, а не истина. Отчуждение человека от функции, которую он исполняет, человеческого от профессионального, социального от нравственного губительно. Сбивается шкала ценностей – и живая жизнь умирает, остаются одни формулы да категории. Конечно, такая смерть – за пределами здравого смысла, но здрав ли этот здравый смысл? Вот в чем вопрос…»

Да, о «слезинке ребенка» говорил Достоевский. И сколько же современных наших моралистов вспоминают и цитируют эти слова, рассуждая о «строительстве нового общества», о «воспитании нового человека», о «коммунистической нравственности». Да чего ж рассуждать-то? Слез ведь потоки – и детских, и взрослых. Их остановить бы. Назвать существующее и