Пирамида - Юрий Сергеевич Аракчеев

Но не себя. Себя – упорно, уверенно и умело – защищают другие: те, для кого нет общей правды, а лишь своя. Они не брезгуют никакими методами, они последовательны.

Похожее переживали многие. Я тоже поначалу когда-то бойко ходил из редакции в редакцию, придумывал даже «стратегические ходы». Безрезультатно… Да ясно ведь: для каждого твоего «хода» требуется мобилизация всех сил, размышления, напряжение ума, настрой, решимость. А им ничего не стоит от тебя отмахнуться, им для этого никаких усилий не надо. Они свободны от сомнений – в отличие от тебя. Потому что у них безусловная власть над тобой. А у тебя шиш. Никакой обратной связи, вот в чем суть: они от тебя ни в чем не зависят, зависишь от них только ты. Этакая «анизотропия»: в одну сторону (к тебе) сигнал проходит, в другую (от тебя) никак. И жаловаться бесполезно – все равно придешь к ним.

Писарев писал в свое время о том, что русские интеллигенты, лучшие из них, видя то, что творится вокруг, готовят себя еще в юности к великому поприщу борьбы с великанами зла. А всю жизнь только и отмахиваются от злых и надоедливых комаров… То есть где они, великаны?

Такую поговорку родила наша жизнь: «Не качайте лодку». Авось, мол, продержимся на плаву. Самый неугодный человек тот, кто качает лодку.

Смешно, конечно, и мелковато, но с Парфеновым-то у нас было, в сущности, то же. Для него наше с ним «противостояние» стало самой жизнью, ему никаких особенных усилий не надо было, он естествен был в своем поведении – никаких сомнений. Он просто-напросто играл со мной. Играл и, наверное, наслаждался.

А я ночи не спал. Все думал, как же мне его убедить. Как мира добиться. Я постоянно думал о нем, пытался его понять и простить, найти «общую платформу». А он, Парфенов, как раз тогда-то и жил, может быть, по-настоящему, ярко и напряженно, когда я ночами не спал. Тогда-то он и пел свою песнь. Помню, помню, как при встречах наших (кроме только одной, последней) ноздри его радостно трепетали.

Они не думают о других. Чужого благополучия для них просто-напросто нет, не существует в природе, тем более если оно хоть как-то угрожает благополучию их.

И никто Парфенову не мешал – вот в чем парадокс. Даже милиция.

Такой анекдот я вспоминал не раз. Идет, значит, этакий интеллигентик в очках, а навстречу пьяный детина, мордоворот. Останавливает интеллигентика и бьет его с размаху по его интеллектуальной физиономии. «Ты что?!» – вопрошает, недоумевая и обиженно, интеллигент. «А чего же ты?..» – спрашивает, в свою очередь, мордоворот, бьет интеллигентика еще раз и уходит. Интеллигент стоит, утираясь (или поднявшись с земли), думает усиленно, а потом произносит глубокомысленно и печально: «Действительно: чего же я?..»

Может быть, в этой простенькой притче и есть разгадка, думал – тоже с печалью – я…

И еще вспоминается классическая восточная притча о древнем мудром императоре Акбаре. Однажды он вызвал к себе советника и задал ему задачу. Он провел линию на земле и спросил:

– Скажи, как сделать эту линию короче или совсем уничтожить ее, не прикасаясь к ней?

И советник, ни слова не говоря, подошел к линии и провел рядом с ней другую, более длинную. Отчего первая, естественно, стала казаться маленькой…

Вот же как нужно бороться со злом! Советник посмел начертить свою линию рядом, да еще длинней императорской… Правда, император сам задал ему такую задачу, он позволил ему сделать это…

И все-таки: чего же мы?

И вновь попытки

Первое, что я сделал после совета с Беднорцем и Румером, – написал официальное письмо на имя главного редактора газеты с просьбой о поддержке и защите человека, пострадавшего явно в связи с делом Клименкина, которым газета в свое время так благородно занималась.

Сокрытие правды всегда работает на руку неправым, а «спящий разум рождает чудовищ» – это очень хорошо иллюстрировала история с делом Клименкина. Что я и написал в письме главному. И просил защитить Каспарова.

Второе – письмо Чары Аллакову, судье, оправдавшему Клименкина на последнем процессе. Беднорц сказал, что он стал членом Верховного суда республики и пользуется авторитетом. Конечно, позиция моя в письме была весьма уязвимой: повесть-то так и не вышла, хотя я ведь встречался с Аллаковым, он знал, что я пишу повесть, и ждал. Все же я постарался составить письмо как можно более дипломатично, сказав, что уверен в выходе повести, а пока Каспарову просто необходимо помочь…

Третье – звонок Владимиру Николаевичу Санину, который очень расстроился, узнав о суде и приговоре, и пообещал обязательно принять какие-то меры.

Бесконечна цепь поступков людей, ступивших на неправедный путь, думал я, и не кончается она, пока не приведет их либо к полному нравственному падению, либо к решительной битве с ними сил справедливости и добра, которые только и могут обрубить эту цепь и тем самым вернуть людей к нормальной человеческой жизни.

Что сделать еще? Конечно, самым решающим выигрышным ходом было бы долгожданное опубликование «Высшей меры». Это и была бы моя «более длинная линия». Да где уж. Рукопись перебывала во всех центральных наших журналах, а в газете главный редактор и не думал возвращаться к вопросу о публикации – и теперь, пожалуй, тем более.

Все же я надеялся, что сработает какое-то из трех моих действий.

Санин в разговоре еще раз подтвердил, что, по его мнению, повесть сейчас вряд ли опубликуют – «через пятьдесят лет, не раньше», пошутил – но он тем более постарается сделать все, что только возможно для освобождения Каспарова.

Запоздавшие успехи

И тут как раз в одном из центральных «толстых» журналов вышли еще два моих самых ранних рассказа. Главный редактор журнала на очередном пленуме, посвященном «молодым», назвал меня в числе «приятных открытий». Любопытный момент: один из рассказов был написан девятнадцать лет назад, другой – восемнадцать. Естественный вопрос возник у меня. Если эти рассказы достаточно хороши, то почему они странствовали бесполезно столько лет по разным журналам? Если же плохи, то почему их все-таки напечатали? Это к разговорам о «позднем приходе молодых в литературу»; на эту тему много тогда говорили. Кстати, в напечатанных рассказах не было ничего «острого», «непроходимого» – некоторые читатели, даже те, кто поставил меня уже в связи с первой книгой на полочку «остросоциальных», – начали как будто разочаровываться во мне.

А из двух рассказов, которые были напечатаны в молодежном журнале как раз перед моей встречей с Саниным, один (шестнадцатилетней давности) был