Вечера в древности - Норман Мейлер

„Если твое имя — Основатель-речи, почему ты говоришь так неразборчиво?" — спросил Рамсес Второй, вновь подъезжая ко мне на Своей колеснице. И снова я отъехал, чтобы не покрыть Его Царицу пылью, и прокричал сквозь грохот: „В деревне, где я вырос, животных, с которыми можно разговаривать, было больше, чем людей, Великий Бог!"

„Ты поднялся из рядовых?" — спросил Он. Когда я с готовностью кивнул, Он сказал: „Должно быть, ты прекрасный возничий. Поезжай вперед и покажи Мне приемы". Что я и сделал. Я воспользовался случаем, чтобы обмотать вожжи вокруг пояса на этой обсаженной деревьями дороге с длинными выбоинами, хотя раньше я делал это только на площадках для парадов или на полях с небольшим количеством ям, однако я решил рискнуть и вытянулся вперед на носках, так что удила во рту лошадей ослабли, и я просто командовал им голосом. Они снова припустили галопом, а я принялся наклоняться влево и вправо, объезжая ухабы, а потом, перекрестив вожжи, сделал красивый и быстрый круг и вновь оказался рядом с Ним. Однако Рамсес Второй только спросил: „Что ты знаешь о Храме Птаха?"

Я принялся срывающимся голосом объяснять, что Птах для жителей Мемфиса — Бог всех Богов, в отличие от фиванцев, которые больше почитают Амона, но Фараон прервал меня и прокричал: „Я все это уже знаю". У него не было, — сказал Мененхетет, повернувшись теперь к Птахнемхотепу, — Твоей утонченной вежливости в общении с людьми низкого звания».

«Ну, в конце концов, Он был человеком военным», — ответил наш Фараон.

«Военным, и даже очень. Но, в отличие от большинства военных, Он также придавал значение и религии. И вот затем Он спросил: „Является ли Храм Птаха одновременно и Храмом Осириса?" Я отвечал, что для жителей Мемфиса Осирис Бог всех Богов, почти так же, как и Птах. „И Его почитают больше, чем Амона?" — коротко спросил Он меня. „Возможно, что и так, Великий Бог, — сказал я Ему, — но Ты сможешь решить сам, сравнив оба храма". Я знал, что их трудно сравнивать. Храм Амона был в те дни гораздо меньше, весь черный от дыма жертвоприношений, тогда как для Храма Птаха использовался лишь самый белый камень. Но Он вновь меня оборвал. В Фивах все наоборот, — сказал Он. — Там есть храм Птах-Секер-Осирис — грязный и маленький, со старыми костями и собачьими лапами, обугливающимися на алтаре. Место, куда ходят все шлюхи". Меня так и подмывало сказать Ему, что в Мемфисе происходит нечто обратное, но Он вдруг понял, что у меня в голове. Он не был так учен, как Ты, Дважды-Великий-Дом, и никогда не умел так быстро ответить, но, подобно Тебе, Он обладал способностью входить в сердцевину мыслей других. И вот Он громогласно рассмеялся, крикнул Своим коням и отъехал от меня. Я не знал, предлагает ли Он мне состязание в скорости, но Он резко замедлил бег Своих коней, как будто приглашал меня снова поравняться с Ним, и сказал: „Жрецы Амона пытались внушить Мне, что поклонение Осирису здесь, в Мемфисе, — всего лишь какой-то грязный культ". Как раз в этот момент мы оставили позади подъем и увидели перед собой вымощенные белым камнем дорожки и белые стены с перекрытиями, поддерживаемыми колоннами Великого Храма Птаха, прекрасного в утреннем свете, как одеяния Фараона, и Он присвистнул и сказал: „Почему они считают каждого молодого Царя дураком?"

„Ты не только Царь, мой Повелитель, но еще и великий возничий Царской Колесницы".

„А ты лучше остальных, — заметил Он, — или другие колесничие тоже могут обвязывать вожжи вокруг пояса?"

„Немногие учатся у меня". Я увидел как Первый Колесничий быстро догоняет нас на дороге, с явным намерением не дать мне говорить здесь слишком долго, поэтому я добавил раньше, чем почувствовал, что воздух готов для такого замечания: „Я думаю, что отряд колесничих мог бы научиться править лошадьми, как делаю это я, если бы мне было позволено обучать их". Как человек военный, Он понял, о чем я говорю. „Мы смогли бы побеждать в любом сражении, — но тут же недовольно добавил: — Если тебе удастся выучить этих трусов, которые не смогли угнаться за нами, тогда ты такой же сын Амона, как и Я".

Мне очень хотелось открыть Ему свою тайну, однако я сказал только: „Мы все дети Амона".

„Некоторые — в большей степени, чем другие, — сказал Он и добавил: — Для хорошего возничего ты сообразителен. Обычно возничему приходится быть таким же бессловесным, как его лошадь. Как Я", — и Он легонько толкнул Свою жену. Я осмелился рассмеяться вместе с Ними, но, как я узнал лишь потом, Они смеялись надо мной. Он знал Храм Птаха достаточно хорошо, чтобы устроить в нем Свою Коронацию.

Тем временем лицо Первого Колесничего, когда он нагнал нас, было бледным под слоем пыли, и у него были на то самые веские причины. Я был на пути к тому, чтобы занять его место. Конечно, путь этот оказался более длинным, чем я думал в то утро».

«Он взял меня с Собой в Фивы, и меня поставили командиром отряда. Однако мои подчиненные медленно осваивали приемы, которым я их учил, и — так проходили годы. Я не раз горевал о своем хвастливом обещании показать всем, как это делается, поскольку вначале этого не мог повторить никто, кроме одного десятилетнего мальчика, Принца Аменхерхепишефа, старшего сына Рамсеса и Нефертари».

«Тут у меня возникают некоторые сомнения, — сказал Птахнемхотеп. — Сколько лет было Великому Рамсесу, когда ты впервые встретился с Ним?»

«Он женился на Принцессе Нефертари, Своей сестре, когда Ему было тринадцать, а Ей — двенадцать, Аменхерхепишеф родился в тот же год. Я склонен думать, что Принцу было восемь в том году, когда Его Отец посетил Мемфис, а Рамсесу тогда было двадцать один, Нефертари же — двадцать».

«Не легко представить этого Великого Фараона таким молодым».

«Он был молод в то утро, когда я встретил Его, — сказал Мененхетет, — но уже был отцом восьмилетнего мальчика, а к тому времени, когда этому мальчику исполнилось десять, Он стал первым из всех фиванских колесничих, освоивших способ управлять двумя лошадьми, обвязав вожжи вокруг пояса, хотя Принц ни разу не поблагодарил меня за все то, чему я Его выучил. Он был очень необычным мальчиком, упорным настолько, что эта его черта пугала взрослых мужчин. Однако мне кажется, что, если бы не сноровка Его юного сына, Усермаатра, мой Великий Рамсес Второй был бы чрезвычайно удручен медленными успехами других колесничих, но Он был горд Своим сыном и поэтому многое прощал мне, да и другие тоже учились — я думаю, им было стыдно — и, наконец, овладели этим приемом. Так что Он стал более доволен мной, и в тот день, когда я показал Ему двадцать колесниц, которые могли мчаться галопом по полю ровной шеренгой, вожжи у всех были обвязаны вокруг пояса, все колесницы по команде могли поворачивать, и тогда каждая ехала вслед другой, а затем снова перестраиваться в линию. Да, Он был так доволен, что не только сделал меня Своим Первым Колесничим, но Своим Конюшим, что означало, что каждое утро я ехал следом за Ним. Почти никогда не случалось, чтобы Он не поехал в Великий Храм Амона в Фивах — Он посещал службу каждое утро, — и это стало моей следующей обязанностью.

Какое же прекрасное зрелище представляла собой наша процессия на улицах города! Все было совсем не так, как тогда в Мемфисе, куда мы ворвались галопом; о, нет, теперь мы ехали не быстрее, чем бежали пешие воины, а впереди должны были идти два глашатая и криком разгонять народ с дороги. Мы же двигались вперед, отборные воины из каждого отряда Его гвардии, все — в форме разных цветов: красный и голубой у шарданов, черный и золотой у нубийцев — я все еще помню те краски, затем копьеносцы и воины с булавами, лучники, — все пешие, а перед Его лошадьми двигались знаменосец и человек с опахалом. Он любил, чтобы они шли непосредственно впереди Его колесницы.