Столетняя война - Жан Фавье

Игра шла самая тонкая. Ораторы шампанских Штатов заявили, что объяснения, данные королем, их не вполне устраивают. Это правда, что маршал Шампани заслужил смерть? За что? Они уточнили, не без иронии: в том, что касается маршала Нормандии, они доверяют нормандцам. Оба парижанина, присутствовавшие там в тот момент, явно ждали, что регент в ответ подтвердит виновность маршала Жана де Конфлана. Они были удивлены.

Регент ответил: он считает и твердо верит, что оный маршал Шампани и оный мессир Робер де Клермон верно и преданно служили и давали советы, и никто не ведал за ними обратного.

Симон де Руси, граф де Брен, говоривший от имени шампанских баронов, поймал мяч на лету:

Монсеньор, мы, шампанцы, присутствующие здесь, благодарим Вас зато, что Вы сказали. Мы рассчитываем, что Вы свершите правосудие над людьми, каковые без вины умертвили нашего друга.

Дофин пригласил их на обед. Они вышли вместе. Эта история вполне могла вызвать недовольство Этьена Марселя; тогда же он узнал о распоряжениях, сделанных дофином в связи с этой поездкой в Шампань: тот поставил гарнизон в замке Монтеро и внезапно захватил «Рынок» Мо, подобие укрепленного лагеря, образованное излучиной Марны. Дофин явно готовил средства, чтобы перекрыть навигацию вниз по течению реки к Парижу, а значит, снабжение города по Сене, Йонне и Марне.

Парижане хорошо осознали, какой маневр готовится. Когда люди регента пришли в Лувр за стрелковым оружием, которое там хранилось, чтобы отправить его по реке в Мо, Марсель понял: его подопечный переходит в атаку. Он не позволил вывезти и конфисковал оружие, распорядился поместить его в ратушу и, изображая скрупулезное следование законам, составил расписку об изъятии.

Да будет всем известно, что мы, Марсель, купеческий прево, и эшевены города Парижа, во избежание величайших скандалов и бед, каковые бы немедля приключились в оном городе, забрали и изъяли шестьдесят ящиков болтов двухфутовых, шестьдесят ящиков болтов семифутовых, сорок ящиков виретонов, шестьдесят арбалетов по два-три фута, двенадцать арбалетов с воротом, триста толстых болтов для стрельбы из оных арбалетов, двенадцать фонарей и двести круглых щитов, двадцать пять павез, три пушки ручных, то есть с ложей, две пушки без ложи, шесть фунтов пороха для стрельбы из пушек, одну катушку, один оспье, пятьсот стрел для арбалетов с воротом, двадцать пять копий и один моток веревки, дабы делать тетивы для арбалетов.

В тот же день Этьен Марсель отослал регенту Карлу со специальным гонцом письмо, больше походившее на ультиматум, чем на оправдание.

Ваш парижский народ весьма ропщет на Вас и Ваше правление…

Он очень хорошо знает, — писал он, — чем объясняется все и, в частности, напрасная попытка вывезти в Мо стрелковое оружие из Лувра. Он вполне догадывается, какие советы дали регенту.

Сир, кто угодно, хоть бы и сеньор сего замка, может бахвалиться, что грозен для этих парижских мерзавцев, и многие близ него могут грызть ногти от нетерпения…

Если Вам угодно знать, сеньор, добрые парижане не считают себя мерзавцами, они достойны и верны, таковыми Вы их нашли и найдете. Но они говорят: мерзавцы те, кто творит мерзости.

Дофин продолжал свою поездку. Настоящий отпор он встретил только в Амьене. Этот город открыто объявил, что поддерживает парижан; он передал, что перед регентом ворота не откроются. Тот предпочел не настаивать и не поехал дальше Корби.

Именно тогда Карл, чтобы организовать совместную акцию провинций против Парижа, 4 мая созвал Штаты в Компьене. То, что делегаты добрых городов согласились там заседать, даром что что раньше приняли решение никогда не заседать вне Парижа, встревожило Этьена Марселя и его сторонников.

Купеческий прево попытался начать переговоры о мире. Он отправил к регенту короля Наваррского, затем делегацию магистров университета. Регент был непреклонен: он очень хорошо знает, что не весь город виновен, но совершены преступления, которых он простить не может. Пусть ему выдадут пять-десять заправил, а там будет видно. В те же дни он подтвердил Штатам Компьеня свое желание поддерживать реформы. Все было понятно: да, реформы — в той мере, в какой они обуславливают финансовую помощь, но для вождей парижской революции — веревка.

Марсель тоже это понял. Он велел укрепить городскую стену, проводить учения для ополчения. Двух нотаблей, главного королевского плотника и смотрителя Большого моста, четвертовали на Гревской площади по обвинению в том, что они организовали заговор с целью открыть ворота людям регента Карла.

Горожане были в смятении. Общую тревогу вызвало то, что во время казни на палача Рауле напал припадок эпилепсии.

Он упал и начал корчиться от жестокого страдания, так что изо рта у него пошла пена. Оттого многие в парижском народе роптали, говоря, что это чудо и что казнью безвинных прогневили Бога.

В середине мая 1358 г. ситуация казалось безвыходной. Регент мог брать столицу на измор, но захватить ее не мог. Этьен Марсель мог держаться в Париже, но убедить королевство не мог. Король Наваррский выказывал симпатию к парижанам, но помогал им мало. Кстати, его войска отчасти были иностранными, и парижане не слишком желали впускать в город наваррцев и англичан, не представляя, как потом удастся их выставить. Что касается других городов, то большинство из них колебалось, не зная, к тому или к другому лагерю примкнуть.

Жакерия

События ускорил случай. Ведь не может быть ничего более случайного, чем такое совпадение: в то же время разразилось совсем другое восстание — крестьян области Бовези. Жакерия, вспыхнувшая в результате местного инцидента в Сен-Лё-д'Эссеран в области Валуа 28 мая 1358 г., имела лишь очень косвенное отношение к тому, что уже двадцать лет волновало Францию и Париж, Штаты Лангедойля и «Дом с колоннами» на Гревской площади.

Она могла бы стать восстанием и против установленного порядка, гарантом и одновременно символом которого был регент. Годом раньше, может быть. Жакерия и была бы таким восстанием. В мае 1358 г. она случилась как раз кстати, чтобы помочь реакции консолидироваться, к выгоде того же регента.

Всех, кто после поражения осложнял жизнь дофину Карлу, объединяло одно, о чем они не знали и догадались только в конце этой весны: все они, кроме Этьена Марселя с его застарелой личной ненавистью, входили в число людей, которых «жаки» хотели уничтожить. Нотабли, считавшие себя сторонниками реформы, с ужасом обнаруживали, что есть другие представления о реформе, на другом уровне, и что борьба за эту другую реформу в первую очередь сводится к тому, чтобы вешать, сажать на кол, жечь заживо их самих — их, кто два года только и говорил, что о реформе. Толкая в объятия гаранта старого порядка всевозможных нотаблей, для которых проводить реформу значило просто обеспечить себе власть, «жаки», так и не догадавшись об этом, обеспечат победу регенту Карлу.

Что представляли собой эти «жаки»? Все что угодно, только не отверженных с крестьянской земли. Характерно, что это восстание, самое жестокое из всех, какие с давних времен пережила Северная Франция, было ограничено самыми богатыми землями Парижского бассейна: областями Бове, Суассона, областью Бри. Это не был бунт последних нищих, умирающих с голоду. Это было восстание мелкого крестьянства, собственников со скудным достатком, насколько слово «собственник» употребимо для средних веков, когда никто не имел полных прав на имущество, не будучи чем-то кому-то обязан. Отдельные бывшие солдаты, бывшие доманиальные служащие землевладельцев, отдельные безместные священники примыкали к восставшим с пользой для последних, иногда выбиваясь в вожди.