Охота полуночника - Ричард Зимлер

Помня о ее страданиях после рождения Эстер, я злился на себя за то, что позволил этому случиться. В прошлом я насмехался над супружескими парами, которые отвергали удовольствия интимной близости, предпочитая воздержание.

Но теперь я очень жалел о том, что мы не прислушались к голосу разума.

— Очень хорошо, но, вероятно, нам следует спать раздельно, — согласилась она, когда я сказал ей, что нам лучше воздерживаться от интимных отношений.

— Совершенно верно! — воскликнул я, не замечая подвоха.

— Но иногда мне так одиноко, — сказала она грустно. — Ты будешь возражать, если иногда я буду спать с тобой?

— Нет, это возможно — время от времени.

Она встала передо мной на колени.

— А ты будешь приходить, если тебе самому станет одиноко? Мы, прежде всего, друзья, и мне было бы невыносимо думать, что ты — одинок и несчастен.

— Конечно, я буду пробираться в твою постель.

— Но в одном из этих двух случаев, — добавила она задумчиво, — я могу столкнуться с тобой. Случайно, конечно. Ты ведь понимаешь, что постель — очень маленькая. А вдруг твой флагшток встанет — тоже случайно. Что тогда?

— Тогда тебе придется меня выгнать.

— А если я быстро сдамся, — хихикнула она, — ты будешь слишком злиться на меня?

Подражая своей матери, я погрозил ей пальцем и сказал:

— Очень хорошо, можешь смеяться, сколько душе угодно, но если ты превратишься в Медею, я стану Ясоном. Если эта бешеная гарпия снова осмелится появиться в нашем доме, я прикую ее цепями к нашей кровати.

Она засмеялась и положила мою руку себе на живот.

— Мы просто заведем еще одного здорового ребенка — а теперь кончай болтать и подбрось дров в огонь.

Спустя несколько недель, несмотря на строгие меры предосторожности с моей стороны, я смирился с тем, что у нас будет еще один ребенок; тем более, и девочки пришли в восторг оттого, что у них будет маленький брат или сестра. Они составляли списки имен и умирали от смеха над самыми худшими вариантами — Адалберту для мальчика и Урраца для девочки. Видя их восторг, я убедился, что беременность Франциски — все-таки неплохое событие.

Но вскоре у Франциски случилось кровотечение. Я работал в мастерской, и Эстер прибежала за мной. К тому времени, когда мы пришли домой, Бенджамин, сеньора Беатрис и местная акушерка уже стояли у кровати Франциски. Кровотечение удалось остановить, но мы потеряли ребенка.

— Это я во всем виновата, — простонала она, когда я поцелуями утирал ее слезы.

— Нельзя никого винить. Самое важное теперь, чтобы ты скорее поправилась.

Но в этот же вечер ее состояние ухудшилось, и она потеряла сознание. Ни я, ни ее отец не могли привести Франциску в чувство. Эстер снова сбегала за Бенджамином. Благодаря его помощи, моя жена на время пришла в себя, но она была так слаба, что не могла даже открыть глаз.

— Я здесь, — сказал я ей. — Что я могу сделать для тебя?

Она была очень бледной.

— Спой мне, — ответила она. — Я хочу слышать твой голос. Не хочу лежать здесь в темноте, не слыша тебя.

Я пел для нее — все шотландские, английские и португальские песни, какие только знал. Я пел до рассвета, продолжал петь, когда она снова впала в забытье. Когда мой голос пропал, я стал читать стихи Роберта Бернса, которые всегда казались мне песнями, даже если просто декламировать их.

Бабушка Роза какое-то время сидела с Франциской, сжав ее руку, словно хотела снова вдохнуть в нее силу. Она и мой тесть пытались увести меня, чтобы я мог поесть или поспать. Они обещали побыть с ней, но я не оставлял ее. Я только просил горячего чая, чтобы смочить горло и петь для нее дальше.

Я был убежден, что если отойду от нее хотя бы на миг, то потеряю навсегда. Тесть принес мне «жилет — бубновый король», который я надел, в надежде, что вся эта красота, которую она когда-то подарила мне, окажет на нее благотворное воздействие. Бенджамин взял меня за руку и прочел шепотом молитву, а потом вывел на ее лбу тайные надписи на иврите, чтобы защитить от болезни. Девочки приносили мне крепкий горький чай, заваренный бабушкой Розой, и вопросительно и испуганно смотрели на меня. Эстер пробралась в постель и легла со своей матерью, что-то нашептывая ей на ухо.

— Ты — мой единственный друг, добрый и верный друг, — говорил я Франциске, — и ты не можешь оставить меня.

Я был уверен, что моя преданность вернет ее обратно.

Но после рассвета я почувствовал, что ее рука дрогнула. Она перестала дышать. Пытаясь привести ее в чувство, я увидел, что вся простыня пропитана кровью. Я позвал Бенджамина, но было поздно.

Это был последний урок, который Франциска преподала мне: я, Джон Зарко Стюарт, не обладаю магическими способностями. Никакие песни о любви не способны победить смерть. Все самое важное неподвластно нам.

Возможно, она научила меня еще одному: если Бог существует, то Он является тем, что Бенджамин называл на иврите Эйн Соф — Господь бесконечного пространства, полностью отстраненный от наших забот, глухой к нашим молитвам.

Горе…

Вскоре мое горе стало дворцом, где всегда царил мрак. В моем распоряжении находились сотни залов отчаяния, и каждый из них был заполнен мыслями о том, что было и что могло бы быть. Все лето и осень 1822 года, а также большую часть следующего года я бродил по холодным каменным коридорам, взбирался на высокие лестницы, полировал статуи памяти. Первые, самые ужасные недели после утраты, я обвинял себя в том, что никогда не любил ее в достаточной мере. Дошло до того, что в своем безумии я заявлял девочкам об эгоизме их отца, хотя они и понятия не имели, что я имею в виду.

Иногда я перечитывал любовное послание Хоакима к Лусии, которое выпало из «Лисьих басен», когда мне было семь лет, и мне хотелось написать Франциске все, что я чувствовал к ней.

Мои волосы стали растрепаны, я перестал бриться. Я страстно желал снова почувствовать ее прикосновение. Смотря в зеркало, я не понимал, как такой опустошенный человек будет жить дальше.

Я жалел о том, что нарисовал так мало портретов Франциски. Иногда я даже не мог вспомнить форму ее глаз и очертания тонких рук. Мне казалось, что я сойду с ума от мысли, что никогда больше не зароюсь лицом в ее волосы.

Луна Оливейра, сеньора Беатрис и другие соседи выражали свои соболезнования, приносили нам хлеб и суп. Бабушка Роза и много других женщин, с которыми я не был знаком, сидели с девочками у нашего камина и нашептывали им о трудностях материнства, предупреждая о супружеских обязанностях и о лживости мужчин, а также жаловались, что потеряли во время родов свою красоту. Незнакомые люди почистили нашу трубу и починили сторожевую вышку. В мою лавку приходили евреи, скрывающие свое происхождение, и рассказывали мне о Елеонской горе.

Примерно за год я сделал все то, чего ожидали от меня. Я создал столько кружек, ваз и кувшинов, что ими можно было заполонить воды Дуэро. Я смешивал глазурь со своей завистью к тем, кто был счастлив.