Оксюморон - Максим Владимирович Альмукаев

в век топтаться на своём кровавом месте, ожидая нового великого князя, грозного хана, доброго царя, мудрого вождя или честного президента, который устроит нашу жизнь за нас.

Старик замолчал. Молчал и я. Я не знал о чём думал старик, но я думал в этот миг только о том, что меня ещё никому и никогда не удавалось заставить так себя уважать, как это удалось этому тщедушному с виду, доброму человеку. А ещё я думал о том, что, сколько бы лет жизни не было мне отпущено судьбой, и как бы ни сложилась в дальнейшем моя жизнь, у меня отныне всегда будет свой судья. Судья, которого я унесу в своём сердце. Судья, которому я добровольно в этой камере вверил судить меня и мои поступки судом строгим, но справедливым.

– Алексей Иванович, – обратился ко мне старик – какой сегодня день недели?

– По-моему вторник. – сказал я – Завтра день допроса. Кстати можете меня поздравить, Шопен-Гауэр распорядился следующий допрос провести в подвале в тёмную, как он сказал, и чтобы проводили его какие-то стажёры. Я понятия не имею, что это значит.

– А вот я прекрасно знаю, что это значит, – сказал старик при этом улыбаясь – и это очень кстати.

– То есть как это? – не понял я, куда он клонит.

– Ну как вы не понимаете? Вы же молодой, должны воздух свободы за версту чуять, – старик подмигнул мне. В его голосе слышались задорные озорные нотки. Он явно что-то затеял.

– Я вижу, что вы действительно не понимаете, – произнёс старик – попробую объяснить. Когда за вами придут, чтобы вести на допрос, я назовусь вашим именем.

– И что это нам даёт? – не понял я.

– Алексей Иванович, – старик всплеснул руками – ну как вы не понимаете!? Это же ваш шанс! И кстати мой тоже.

Я по-прежнему не понимал куда он клонит.

– Допрос в тёмную кроме всего прочего имеет и ту особенность, что допрашиваемому надевают на голову мешок, который снимается только по приводу назад в камеру. Вот и всё. Вы здесь совсем недавно так что конвоиры скорее всего вас в лицо не знают да собственно им и дело нет до того что не касается их компетенции. Одно слово-профессионалы. Когда я назовусь вашим именем мне на голову наденут мешок и уведут вместо вас – улыбаясь продолжал старик – ночью вы преспокойненько выберетесь из камеры. Только не суетитесь. На выходе из ворот вы сообщите охраннику номер камеры и назовётесь моим именем. Он знает, что один из нашей камеры вольно-постоялец, а кто ночью выяснять будет? И счастливого пути! И ваш покорный слуга, сиречь Севастьян Севастьнович Сиваш-Обраткин, обретёт в вашем лице вторую жизнь, и надеюсь, сможет прожить её по-другому. Я, во всяком случае, очень на это надеюсь.

Лицо старика при этих словах светилось.

– Когда выберетесь за пределы тюрьмы, – продолжал он – пойдёте по следующему адресу. Он произнёс название улицы и номер дома. Скажите хозяевам, что вы от меня. Там вам помогут. Ну а дальше действуйте по обстоятельствам.

Признаться, мне его сценарий показался излишне оптимистичным, если не сказать опрометчивым. Я попробовал предложить ему иной выход

– Знаете, что, – сказал я – раз уж речь у нас зашла об этом, известно ли вам, дорогой мой сосед, что двери нашей с вами камеры не закрыты, и более того вообще не имеют замка, а охрана – одно название?

– Конечно знаю,– невозмутимо ответил старик.

Я едва не закричал, «так чего вы мне всё это время голову морочите!?», но сдержался.

– Ну и как вы это находите?

Он пожал плечами.

– Я вас не совсем понимаю. Что вы имеете ввиду?

– Ну что же, – сказал я – скажу прямо. Всё это время мы имели массу возможностей удрать отсюда, а вместо этого проводили часы в досужих разговорах.

– Ах, вот вы о чём! – кротко улыбнулся старик.

– У меня есть предложение, – сказал я – когда за мной придут, давайте набросимся на охранника, ну хорошо, я сам наброшусь, повалю на пол и свяжу его полотенцем, и мы с вами свободны. Ну как вам мой план?

Старик выслушал меня, за всё время моего рассказа его уста не покидала лёгкая добродушная улыбка.

– Знаете, друг мой, у одного великого писателя есть очень интересная фраза. Вы молоды и потому послушайте совета старика, запомните эту фразу, она того стоит: жизнь нам дана только с тем условием, что мы согласны защищать её до последнего вздоха. А ваш план, при всём уважении к вашим силам и уму, чистейшее самоубийство. Нет – нет, не спорьте. Вместе с тем я вынужден признать, что ваш план, Алексей Иванович, прекрасен, но своё участие в нём я вынужден исключить, – сказал он.

– Почему? – удивился я.

– Да потому, что составляя его, вы забыли во время расчётов включить в него одну составляющую.

– Какую же? – Спросил я – всю техническую часть я беру на себя.

– Меня останавливают, дорогой друг, не технические трудности, – сказал он – в этой части я уверен, что всё в полном порядке, и вы располагаете теми силами, которые необходимы для реализации вашего замысла, по крайней мере, первоначального его этапа. Дальше посложней, ибо, скорее всего для более детального продумывания и составления этой части плана у вас просто-напросто не было в распоряжении достаточно данных. Я старше вас, по крайней мере, вдвое. А кроме того, я знаю свой родной город и нравы царящие в нём, а потому не спорьте, а просто выслушайте меня спокойно. Мне не нравится ваш план побега именно в силу того, что он может получится, а вот это меня никак не устраивает.

– Но почему!? – воскликнул я.

– Да потому, – с улыбкой сказал старик – что ваш план делает бессмысленным то время, что я провёл здесь. А все мои раскаяния он превращает в лицемерные кривляния.

– Я вас не понимаю – сказал я.

– Я постараюсь вам объяснить. Я, кажется, говорил вам в самом начале нашего знакомства, что искупаю здесь своё прошлое.

Я кивнул.

– Но я не говорил вам, что место, которое я занимаю, я снимаю за собственный счёт у города. Я понимаю, что это звучит как бред. Я даже доверительно сообщу вам, что это и есть самый настоящий бред. Но как говорится, что имеем, то имеем. По здравому размышлению я занимаюсь тут ничем иным как успокаиваю свою совесть. И больше ничего. Чтобы вы прониклись окончательно абсурдом моего положения Алексей Иванович доверительно сообщу вам, что за мною сохраняется право покидать камеру