Магистр. Багатур - Валерий Большаков

— Охолонись, — строго сказал Изай. — Видишь же, цел мосток. Знать, неспроста.

Монголы остановились, выстроившись перед городскими укреплениями. Вперёд выехал сам Бурундай, прищурился, оглядывая стены ростовские. И в тот же миг, словно дождавшись его выхода, ворота Нерльские стали открываться. По двое дюжих воинов отворяли каждую створку, сколоченную из бруса и окованную железными полосами.

Нукеры, не думая, опустили копья и выхватили сабли, готовясь встретить вооружённый отряд ростовчан, но им навстречу торжественно выступила целая процессия — епископ, попы рангом пониже, бояре, купцы, простолюдины. Отдельно шествовала статная, молодая ещё женщина в богатой шубе. Она вела за руку двоих маленьких мальчиков — это была княгиня Мария, жена князя ростовского Василька Константиновича и мать двоих сыновей его, Бориса и Глеба. Княгиня не поглядывала горделиво, с той надменностью, которая бывает присуща испуганным женщинам. Она шла неторопливо, понуря голову, словно сгорбившись под тягостями войны, — одной ей нести их на своих хрупких плечах, за себя, за мужа, ушедшего на Сить, за подрастающих княжичей. Решали ли сами бояре сдать город на милость татарам или Мария их надоумила? Если это дело рук и ума княгини, то она мудрая женщина. Да и что ей оставалось делать? Князь Василёк бросил Ростов Великий, как дядька его, великий князь, оставил Владимир-на-Клязьме. И сам ушёл, и дружину с собой увёл. Вот хорошо-то! А жене его делать что? Детей в охапку — и со стены в ров?

Выйдя за линию укреплений, процессия остановилась. Все отвесили земной поклон пришельцам, а епископ разразился речью.

— Что он говорит? — нетерпеливо спросил Бурундай.

— Он приветствует тебя, багатур, — перевёл слова епископа Олег, — выражает смирение и надежду на то, что воины хана Бату не разорят город и не предадут смерти его жителей.

Темник преисполнился важности и сказал:

— Переведи ему, что я накладываю на город хувчур.[144] Ещё мне нужны свежие кони, корм для них и вкусная еда моим воинам!

Бурундай был верен старой, проверенной стратегии: противишься хану — убей или умри, подчиняешься — живи и плати посильную дань. Ростов поставил на послушание — и выиграл.

Сухов перевёл условия темника горожанам. Те выслушали и обрадовались — видать, ожидали куда худшего. Мало ли чего болтают про «мунгалов» — говорят, они и человечиной питаются… Затребовали бы опасные степняки выдать им всех девственниц Ростова — дали бы, наверное! А куда деваться? Воюешь — не пищи, сдаёшься — не ропщи.

— Это их коназ? — спросил Бурундай, указывая на епископа.

— Нет, багатур, — ответил Олег, — это главный шаман города.

— А коназ где?

Обернувшись к епископу, Сухов передал ему вопрос темника.

— Василько Константиныч отъехамши, — угодливо ответил «главный шаман», прикрывая княгиню, на всякий случай. — Мы за него.

Бурундая этот ответ вполне удовлетворил, а епископ сделал знак, и звонарь ударил в колокола, рассыпая над городом радостные ноты — Ростов встречал дорогого гостя…

Нукеры, повинуясь тумен-у-нойону, степенно въехали в город, занимая площади и перекрёстки. Ростовчане привечали ордынцев с опаской, пытливо заглядывали в глаза, не выказывая особой враждебности. Холопу без разницы, на какого господина пахать, лишь бы вставать попозже, работать поменьше, а есть повкусней. Купцу под монголами спокойней — получи пайцзу и торгуй на здоровье, не боясь, что мелкопоместное княжьё отберёт твой товар. А уж духовенству и вовсе благодать пришла — монгольские ханы, во исполнение писаных законов Ясы, освобождали церковь от податей и повинностей и никому не позволяли посрамлять и обижать митрополитов, архимандритов и прочих протоиереев. А те, кто дерзнул бы сотворить худо против монахов или священников, подлежал смерти, без различия, местные они или татары.

Ведь при Рюриковичах как бывало? Заявится дружина из соседнего княжества — и начинается поношение. И церкви жгли с монастырями, и грабили их, и монашек насиловали. Так уж повелось с самого крещения — своя икона, скажем, Богоматери Владимирской, чтилась во Владимиро-Суздальском княжестве, считалась неприкосновенной святыней. Посягни только на неё — на клочки порвут! А вот в соседних землях ничего святого у владимиро-суздальцев как бы и не существовало. Хошь, грабь. Хошь, жги. Бей. Насильничай. От того грешником не станешь и богохульником не прослывёшь.

…Олегу было приятно ехать по русскому городу, не вдыхая запаха гари и мертвечины. А потом и вовсе хорошо стало. Епископ с боярами расстарались — бочки выдержанного мёда выкатывали из подвалов, телят и бычков жарили на вертелах, бабы без устали таскали круглые хлеба — исполать вам, мунгалы! Кушайте на здоровье!

Вот только ни одного девичьего лица Сухов не заметил. Детей ростовцы тоже попрятали — мало ли, вдруг и правду люди бают, что татарва кровь младенческую пьёт? Свят-свят-свят! От греха подальше…

Бурундай воспретил нукерам потреблять крепкие напитки, справедливо полагая, что именно пьянка в Переяславле ослабила дух бойцов, отчего войско поредело в битве с Коловратом. Тумен послушался.

Олег с Изаем Селуковичем привязали лошадей рядом, к одной коновязи. Вкусив как следует горячего мясца с горячим хлебцем, они решили прогуляться, ноги размять — насиделись в сёдлах, мочи нет. А то так и останешься раскорякой на всю жизнь…

Покинув галдевшую площадь, где местные и пришельцы находились рядом, но не вместе, Сухов с арбаном вышли на боковую улицу, кривую, но широкую.

— Жил я здесь раньше, — сказал Изай, щурясь, — дружбу водил с багатуром здешним, Олександром Леонтичем. Отец его священником был, вот Олексу и прозвали Поповичем…

— Алёша Попович? — удивился Олег.

— Ну, можно и так. Не скажу, чтобы особой могутностью отличался, нет. Средний такой был, мужик как мужик, не слабак, но и не силач. Попович умом брал, хитростью. Любого врага обдурит, а тот и не догадается, отчего сгинул… Помню, Олекса как раз из степей воротился, на речке Сафат хана половецкого зарубив, Тугарина. Расхвастался, помню… Ну, я его и поддел малость, чтоб не зазнавался особо. А Попович горяч был, сразу — хвать за меч, и на меня! Сцепились мы с ним, помню, так, что едва кишки друг дружке не повыпускали… Да-а… На Калке погиб Олекса, уже… сколько? Пятнадцать зим минуло, да… Вот, помню, сказывали мне, как Попович однажды с разбойниками лесными сразился. А те, мало что тати, так и в колдовстве толк знали, истуканам поклонялись, что в чаще хоронились со времён стародавних. И вот ехал Олекса путём известным, из Ростова в Углич следовал за какой-то надобностью. Едет, едет себе, никого не трогает, как вдруг выезжает на поляну, коей не раз и не два проезжал до того, а посреди той поляны камень лежит огромный, валун гладкий, незнамо как туда прикаченный, а на нём письмена оросов выбиты, буквицами наколочены: «Налево пойдёшь — коня потеряешь. Направо пойдёшь — гол и бос останешься. Прямо пойдёшь — голову сложишь».