Жизнь Кости Жмуркина, или Гений злонравной любви - Николай Чадович

Как-никак он был единственным членом Союза писателей на весь город. Бывшие председатели колхозов и директора школ, в одночасье провозгласившие себя министрами и госсекретарями, видели в нем чуть ли не классика советской литературы.

Без участия Верещалкина не обходилось ни одно торжественное мероприятие. Он сидел во всех президиумах и стоял во всех почетных караулах, а однажды даже бежал с факелом в руке впереди группы спортсменов-ветеранов (правда, уже через сотню метров его одолела одышка). Он участвовал в праздниках урожая, юбилейных торжествах, презентациях новых печатных изданий, маршах протеста, освящении храмов и военных учениях. Он шефствовал над школами, детскими приютами и исправительными учреждениями. Местные судостроители даже хотели назвать его именем только что отремонтированную самоходную баржу, да Катька воспротивилась – очень уж непрезентабельный вид имела эта посудина, весь свой век возившая песок и пиломатериалы.

Пуская своим покровителям пыль в глаза и умело выдавая желаемое за действительное, Верещалкин сумел рядовой литературный семинар превратить в Международный конгресс прогрессивных писателей, выбив на его проведение государственную дотацию.

Ради этого пришлось пригласить и каких-то сомнительных прибалтов (Бармалей, став активным деятелем националистической партии, все контакты с ТОРФом прекратил), и одного натурального монгола, повсюду расхаживавшего в живописном костюме ламаистского монаха-предсказателя, и вездесущего Хаджиакбарова, по такому случаю надевшего чалму, и никому не известного армянина с грузинской фамилией, и даже застенчивого мальчика-израильтянина, носившего шапочку-кипу и грозную фамилию Урицкий (при знакомстве с ним Костя поинтересовался: «Это не ваш дедушка устроил в Питере ту знаменитую заварушку?» Мальчик, зардевшись, стал оправдываться: «Что вы! Мой дедушка приходился Моисею Соломоновичу всего лишь троюродным племянником»).

Особенно широко были представлены недавно созданные независимые республики, в принципе считавшиеся дружественными (на полублатном жаргоне, повсеместно употребляемом в сочинениях Вершкова, они назывались Быдлостан, Хохлостан, Великая Кацапия и так далее).

Все делалось согласно канонам, устоявшимся еще со времен шефства Союза писателей над стройкой Беломорско-Балтийского канала. Отрабатывая щедрые суточные, писатели обязаны были выступать в коллективах трудящихся, призывать народ к новым трудовым и боевым победам, внушать массам социальный оптимизм, а вернувшись домой, еще и создать талантливые произведения, освещающие истинное положение вещей в регионе (на языке Верещалкина это называлось «Прорыв информационной блокады»).

В отличие от чересчур эмоционального Верещалкина, Катька прогрессивных писателей встречала довольно холодно и первым делом заставляла расписаться в куче ведомостей. Костя поставил шесть подписей за себя самого и еще две дюжины за отсутствующих приятелей – Балахонова, Вершкова, Лифшица и Разломова.

Научившись на милицейской службе читать кверху ногами любые тексты, он сразу заприметил список участников конгресса, в котором Катька время от времени делала свои, понятные ей одной, отметки – кого-то зачеркивала, кого-то, наоборот, подчеркивала, а возле некоторых фамилий ставила жирный восклицательный знак.

Число лиц, включенных в список, превышало сотню, чего ТОРФ не мог позволить себе даже в лучшие годы. Но не это было самое интересное. Впечатляли суммы (в том числе и транспортных расходов), запланированные на содержание каждого гостя.

Костя быстро прикинул в уме, что любой из его коллег был обязан сожрать гору деликатесов, выпить не меньше бочки вина и на персональном автомобиле совершить турне по всем европейским столицам. Да, тандем Верещалкин – Катька умел не только пускать пыль в глаза, но и превращать эту пыль в золотой песок.

«Впрочем, а какое мне до этого дело? – подумал Костя, ставя очередную подпись в очередной ведомости. – У самого рыльце в пушку. В армии крал. В милиции пил на дармовщинку. Второй год живу за счет ТОРФа. Эх, грехи наши тяжкие!»

В тот же день, ближе к вечеру, бывших семинаристов, а ныне уже «конгрессменов», определили на постой. На сей раз с бытовыми условиями не все обстояло гладко, сказывалась, наверное, пресловутая блокада, а может, денежки, предназначенные для оплаты гостиницы, просто ушли налево.

Обитать предстояло в общежитии совхоза-техникума, и без того переполненном смуглыми девчонками-малолетками, большинство из которых ничего не понимали по-русски. На весь этаж имелся только один туалет, по армейской традиции совмещенный с умывальником. А такие удобства, как душ или ванна, вообще были не предусмотрены, несмотря на жаркий климат.

Зато прямо перед общежитием, воздев к небу тяжелую длань, возвышался бронзовый Киров, одетый не по сезону – в громадные сапоги и зимнее пальто с воротником.

Обещанное вино еще не подвезли, и старые друзья праздновали встречу тем спиртным, которое предусмотрительно прихватили с собой. Разгоряченный жарой и обильными возлияниями, Костя собрался было искупаться, благо поблизости протекала довольно полноводная река, но оказалось, что пляжные шлепанцы, так выгодно приобретенные им на вокзале, имеют один недостаток – оба изготовлены на одну ногу, левую. Точно такое же разочарование ожидало и Бубенцова.

Впрочем, бывалые люди сказали, что так оно, наверное, и лучше. В нынешнем году купаться было как-то не принято. Река превратилась в своеобразный рубеж, разделивший единый прежде народ на две неравных части. Здесь имелась своя власть, на том берегу – своя, и все возможные компромиссы были, похоже, исчерпаны.

Там бронзовых, чугунных и гипсовых идолов уже свалили, а здесь они продолжали множиться. Здесь все вывески были на кириллице, там уже на латинице. У этих зеленая полоса на государственном флаге располагалась снизу, у тех – сверху. Общим было только одно – глубокая, хотя и тщательно замаскированная, нищета, царившая на обоих берегах.

Ночью все, что было за рекой, погружалось во тьму, хотя на громадной электростанции, расположенной по эту сторону, из шести труб дымилась только одна. Когда Костя поинтересовался столь странным обстоятельством, Верещалкин злорадно рассмеялся:

– Не дождутся они от нас электричества! Пусть при лучине, гады, живут, как двести лет назад жили!

– Вот-вот! – сказал кто-то из местных писателей, участвовавших в застолье. – Мы им электричества не даем, а они нам питьевой воды. Ведь все артезианские скважины на той стороне расположены. Приходится прямо из реки пить. Не ровен час холера вспыхнет.

– Лучше умереть от холеры, чем встать на колени! – с пафосом воскликнул Верещалкин.

– Это ты сейчас так говоришь, – ответили ему. – А захочешь жить – даже раком встанешь…

На завтрак явились все без исключения, что прежде случалось редко. Успели, слава богу, заглянуть в пустые магазины и прогуляться по нищему рынку.

Кормили прогрессивных писателей, надо сказать, очень даже неплохо. Каждому подали по два горячих блюда – глазунью с ветчиной и местные голубцы, завернутые в виноградные листья. И это не считая салатов, блинчиков, пирожков, сыра и фруктов. На каждый отдельный столик полагался графин вина, правда, не королевского вермута, а слабенького кислого сухача.