Одесская сага. Понаехали - Юлия Артюхович (Верба)

Ваня повернулся и приподнялся на локте:

– Наложит она! В штаны не наложи! Детей кто растить будет? Женя? Или, может быть, Лидка? Кому Ксеня будет нужна? Не выдумывай! Ира, Ирочка, ты что, плачешь? Ну прекрати сейчас же! Я люблю тебя! Ну куда я денусь! И в этой жизни, и на том свете не отстану от тебя. Ну?

Он поцеловал ее в мокрые глаза.

– Сама виновата. Подбила меня камешком – раз и на всю жизнь.

– Тебя из-за Вайнштейна задержали? Ты ему что-то делал?

– Из-за него. В том-то и дело, что не сделал, хотя очень хотелось. Своими руками бы пристрелил, но ЧК раньше успело. Не жалей его – тварь редчайшая была.

Ира смотрела на Ваню.

– Ты чего? Он Анюту спас! Забыл? А добра сколько сделал! Подкармливал в голодные времена.

– Дорогая у него кормежка оказалась… – проворчал Ваня. – Всем жизнь испортил.

Дейч не зря так активно зачищал хвосты вместе с Иродом Федоровичем. Одесское ЧК хотело рапортовать о раскрытии военного заговора, масштабного политического преступления, но московская комиссия подписала протокол о коррупции и хищениях в особо крупных размерах, списывая все на воровское прошлое семьи Вайнштейн – мол, откуда взяться перевороту? Всех свидетелей истребили под корень и с «походом». Пресс разобрали и утопили.

Василий Федорович подвинул к себе дело Петра Ивановича Косько, посмотрел на исписанные четкой рубленой клинописью листы. Толковый мальчик, бесстрашный, ты у меня далеко пойдешь.

Волны одесского дела Вайнштейна докатились до Москвы. Такой экстренной и массовой зачистки в органах, еще и без благословения руководства, в Союзе не было. Дейч отомстит разом всем старым врагам и переполнит чашу терпения самого Дзержинского. Его наказание бывшему соратнику по «тройке» оперштаба будет иезуитски-издевательским. Макса «внезапно» переведут из элитного ГПУ на хозяйственную должность… В руководство правления АО «Овцевод».

Иван Несторович после ночи в ГубЧК внезапно стал изгоем. Вчерашние товарищи по работе шарахались о него, как от зачумленного. Коллеги отвечали односложно. Обедал он в одиночестве. Ваня с интересом наблюдал за такими переменами.

– А шо случилось? – поймал он главу профсоюза. – Можно полюбопытствовать – я стал неблагонадежный или вам есть что скрывать?

Сергей Петрович, неплохой, но заполошный мастер и большой общественник, опустил глаза: – А вот мы не знаем. То пропадаете без уважительных причин, то появляетесь. Говорят, с преступником коммерцию крутили. Что трудовому коллективу думать? Может, мы соберемся, и вы покаетесь перед товарищами?

– Чего? – Ваня задохнулся от возмущения. – Ты что, Серый, перегрелся или кочегар лопатой зацепил? Я тебя на работу брал десять лет назад нищего, голодного и бестолкового! Вот в этом от всего сердца раскаиваюсь! Эй, кто тоже меня врагом считает? А? Ну-ка скажите!

Работяги прятали лица. Старый машинист подошел к нему:

– Беззуб, да ты чего? Ну не свисти! Видишь же, все зашуганные. Ни перднуть, ни повернуться не знают как без начальства. А начальство нынче сам понимаешь какое. Вот и трясутся. Чай пить идем?

Беззуб осмотрел депо:

– Так, значит? Нет, спасибо, я, пожалуй, просто пойду отсюда. Без чаю.

Иван Несторович лежал дома третий день. Фира присела рядом:

– Ваня, там из депо пришли…

– Я занят, я заговор против республики сочиняю! Вели им не отвлекать!

– Ну что ты несешь, Ваня!

Беззуб сел на кровати:

– Нечего ходить. Я уволился из депо. Руки на месте, голова на месте. Вас прокормлю – слава богу у нас НЭП на дворе. В депо не вернусь.

Он снова лег и заулыбался, услышав звонкий голос Фиры на галерее:

– Товарищи, так по какому поводу пожаловали?

– Ивана Несторовича надо видеть.

– А что? За четверть века не нагляделись? А ну вон пошли отсюда, халамидники! Учить Беззуба они вздумали! В этой стране только Ленин и я имеем право его воспитывать! Давайте, бикицер – вокзал отходит! Тебя, Сереженька, мамаша при родах об рэльсу головой уронила – до сих пор гудит. Товарищи, организованно покидаем наш двор! А то я сейчас кипятка вам в сапоги плесну!

Всклокоченная Фира влетит в комнату и сядет рядом.

– Бульончик будешь?

Ваня починит все по дому, затеет мыть люстры.

Фира потянет его за штанину:

– Месье Беззуб, я, конечно, дико извиняюсь, но Песах с Первомаем еще сильно далеко. Может, ты проветришься? Хоть с мной на рынок?

Вокруг стола пронеслась Ксеня и запустила прямо в люстру бумажную ласточку-самолетик:

– Паап, достань, достань!

– А вот кстати… – Фира посмотрела на ласточку, – тебе жизнь дорогу указывает. Самое время к самолетам вернуться.

Василий Хиони, награжденный за долгую и неутомимую службу по возрождению воздушного флота орденом Красного Знамени, с радостью примет Ваню.

– Ты понимаешь, ты таки был прав! Забрали у нас конструирование. Оставили только ремонт. А это твоя стихия. Хоть завтра выходи. Чинить, латать, подгонять. А изобретешь чего полезного – за нами не заржавеет. И опробуем, и внедрим! Сам, кстати, когда последний раз летал?

Ваня почувствует, как запорхает в груди, и машинально придавит сердце ладонью.

– Так лет пятнадцать назад…

Василий подскочил.

– Ну так что, разговеешься?

– Что, прям сейчас?

– А чего-тянуть-то?

Ваня постарается унять предательскую дрожь в руках.

– А ты как?

– А я с тобой пассажиром! Не трясись, Беззуб, сейчас все проще и легче стало! А уж про скорость вообще молчу! Пошли!

Анна Ивановна Беззуб ехала по крымскому серпантину. Спуск с Ангарского перевала к Алуште растянулся почти на десять километров. Она очень не любила этот кусок дороги. Здесь ей почти всегда было мистически страшно. Хотя мистику Аня принципиально отрицала как составную часть религии. В Бога не верила и молитв, разумеется, лет с двенадцати не читала, хотя Ваня после Лидиного погромно-разгромного выступления вдолбил всем детям «Отче наш» и «Верую» в головы навечно. И в судьбу она тоже не верила. Только в генеральную линию партии и в то, что все мужики конченые скоты. После Дейча у нее были короткие разовые интрижки в санаториях и в паре пионерских лагерей. Как самка богомола, Анна Беззуб после жаркой ночи откусывала голову – выписывала акт о недопустимых нарушениях в работе и ненадлежащем соблюдении агитационной и просветительской работы. Она упивалась этими растерянными, обескураженными, перепуганными лицами вчерашних павлинов-любовников, уверенных, что теперь они могут расслабиться. Макс Дейч выскоблил ее нутро вместе с сердцем. Анька, не глядя, вытащила папиросу и прикусила край. Ей было наплевать на залеченный туберкулез, на легкие и на свою жизнь. Она провела рукой по горячему кожаному сиденью и нащупала шикарную латунную австрийскую зажигалку – подарок-трофей из ее первого санатория. Она только на секунду наклонила голову к пламени, как из кустов буквально вывалился олень. Анька завизжала, ударила по тормозам, выронила горящую папиросу изо рта на офицерские брюки, дернула обожженной ногой с педали. Машину от удара и без тормоза резко развернуло и ударило в дерево…