Одесская сага. Понаехали - Юлия Артюхович (Верба)

– Ни одной посылки на фамилию Беззуб. Ни письма, ни телеграммы. И на этот адрес, – он постучал желтым ногтем в клочок бумаги на столе, – тоже ничего. Все складываешь, раз в неделю отдаешь ему. Понятно?

– Ушла любовь – завяли помидоры, – Ривка чокнулась чаем в подстаканнике с Фирой.

– Слава богу! Знаешь, я уже боюсь радоваться. Надеюсь, это не часть его плана, – ворчала Фира.

Петька ожил. Расцвел, расправил плечи. Но до этого он завалил весь коридор и всю их комнату цветами. Женька открыла дверь – посреди цветов на коленях стоял Петька.

– Прости меня. Пожалуйста. Я больше не огорчу тебя. Прости, а!

Женька пыталась хмуриться, но Петька, грубоватый, со своими руками с въевшимся под ногти навечно машинным маслом, бычьей шеей в этих цветах смотрелся нелепо и дико смешно.

– Жень, я сейчас задохнусь от этой романтики. Вот тебе еще, – он достал из-за спины два мешка, – тут изюм и орехи. Неколотые. Хочешь – пироги пеки, хочешь – меня на орехи в угол ставь. Только прости.

Женька рухнула к нему прямо в импровизированную клумбу.

– Ты что, почтовый вагон ограбил?

– Подработку нашел! Пошли тебя выгуливать!

Беззуб не понимал источника такого внезапного богатства и очень тревожился.

– Петр Иванович, ты во что вляпался?

– Ни во что! Приработок хлебный случился. Нэпманам одним, кустарям с производством помогаю. Объемы большие, станки старые.

Беззуб смотрел Пете в переносицу.

– Ты уверен, что там все чисто?

– Иван Несторович, я их бухгалтерские книги не проверял – врать не буду. Но мне какое дело до их гешефтов?

Радость была недолгой. Через две недели старый пресс застонал, лязгнул и издох.

Петька вторую ночь бился в пуговичном цеху – пресс не запускался. Он самостоятельно сделал комплект пружин, трижды поменял все уплотнители и сальники на штоках и главном цилиндре – все напрасно, через два-три часа работы прессы один за другим останавливались.

Вайнштейн со змеиной улыбкой прошипел вечером:

– Ты пойми – тут даже Борю не придется возвращать. Ты уже у станка засветился. Сначала убивать будут не меня, а твою Женю. Прямо здесь – пальцы сломают или зубы выбьют, чтобы тебе быстрее думалось. Не поможет – по кругу пустят перед тем, как убить обоих.

Петька придет к Беззубу с чертежом.

– Гляньте, а? А то я никак одну пружину проклятущую доработать не могу.

Ваня узнал этот пресс с первого взгляда.

– Ты что, идиот малолетний, с Вайнштейном связался? Ты хоть понимаешь, что они там делают?!

– Да мне все равно! Помогите, вопрос жизни и смерти!

– Значит, так. Ты идешь к Семе и посылаешь его к Бениной маме. И больше ни ногой туда. Дурак, ты не соображаешь? Они там патроны леваком клепают! В промышленном количестве! Ты хоть понимаешь, какие там завязки! Тебя ЧК к стенке поставит и вопроса не задаст!

Петька побледнел:

– Они Женю убьют. Вайнштейн сказал. Если я не починю.

Иван Несторович побледнел и схватился за грудь. Он хватал воздух, распахивая рот, как карп на Привозном лотке. На Петькины крики примчались Фира и Женя. Котя рванул за Фердинандовной.

– Уже легче, – Ваня растирал ноющую грудь и вяло отбивался от соседки. – Мадам Гордеева, люблю, ценю. Оставьте меня с вашими пилюлями. Уже прошло почти.

– Жри, Беззуб, шоб ты сдох, ты мне нужен здоровый! Единственный нормальный человек на весь этот сумасшедший двор. Петька, зараза, ты довел? Или ты? – она покосилась на Фиру.

Гордеева чуть не силой сунула Беззубу в рот нитроглицерин с аспирином, разумеется, предварительно лизнув каждую таблетку.

– Шоб ты была здорова, Фердинандовна, – усмехался Ваня, – со своими пробами.

– А ты хочешь вместо сердечного слабительное получить?

– Ой, лучше что-то укрепляющее. Есть?

Приступ был относительно слабым. Гордеева отвела Фиру в сторону: – Он в больницу не пойдет. Ты его уложи. Пусть хоть пару дней дома отлежится. Нитроглицерин купи – пусть без него из дому не выходит. Ты смотри, здоровый мужик, не курит, не пьет практически… Довели паскуды.

Иван Несторович весь вечер просидел на веранде хмурый и мрачный, уставившись в одну точку. Петька ходил мимо него на цыпочках, старался поймать его взгляд, но безуспешно.

Поздно вечером Иван громко хлопнул ладонью по столу и крикнул:

– Петька! Неси чертежи!

В одну секунду чертежи были развернуты на столе, Фира принесла дополнительную лампу и чайник со стаканами. Иван властным движением руки показал – убери! И добавил: – Это лишнее, тут дел на две минуты.

Ткнул пальцем в четыре точки на бумаге и спросил у Петьки:

– Вот здесь протечки масла?

– Да.

– Ты что, не понимаешь почему?

– Нет…

Иван тяжело вздохнул:

– Штамп износился до предела, матрицу или пуансон, скорее всего, подклинивает, это создает дополнительное сопротивление – вот сальники и выдавливает, и хлещет из-под них масло, как из рождественского гуся. Ты, Петька, устранял последствия, а не убирал причину протечек.

Петька просиял лицом и радостно завопил:

– И все? Так просто?!

– Ну, просто – не просто, это уже не мне решать. Штамп всегда больших денег стоит. А хороший – очень больших, вот только мало мастеров таких осталось, чтоб штамп сварганили долгоиграющий.

– Дядь Вань, а ты? Ты же можешь, знаю! – горячо зашептал Петька.

– Могу. Но не буду. Даже не проси. Сам влез в это дело – сам и расхлебывай. Я и так весь вечер себя ломал, чтобы сказать тебе, что сказал. Эх, Петька-Петька… во что же ты превратился?!

Беззуб встал и молча ушел к себе в комнату.

Наутро Петька радостно вывалил всю собранную информацию о причине поломки Циклопу, но тот повел себя более чем странно. Спросил, смотрел ли Иван чертежи, что спрашивал, что сказал, и с каждым словом Петьки мрачнел лицом и крепче сжимал губы.

Петька в запале красочного рассказа о вечерней беседе не увидел, во что превратилось лицо Циклопа. А зря. Страшное очень стало это лицо, это уже была маска готового на решительные действия убийцы.

– Значит, говоришь, Иван все про штамп подробно рассказал, но сделать отказался?

– Да, категоричсеки против. И сказал, что разговор окончен.

– Ну-ну… – недобро пробормотал Циклоп.

И только в этот момент Петька понял, какую глупость он сотворил, рассказав про Ивана и его подсказки, ведь чего проще было сказать, что сам додумался и понял причину поломок. Но врожденная немецкая порядочность и дисциплинированность категорически не допускали лжи. И он никак не мог заставить себя присвоить чужую инженерную славу.