Счастье Зуттера - Адольф Мушг

Из наружного кармана рюкзака он вынул золотые карманные часы на длинной цепочке, когда-то их носил дедушка Руфи. Они давно уже не ходили, и Руфь поставила стрелки на время своего рождения: 11 часов 17 минут. Утра или вечера? Леонора составила Руфи гороскоп. Смерть в нем не предусматривалась. Зуттер постоянно путал дату рождения Руфи, но она только смеялась: «Ты не помнишь и своего собственного». Но дедушкины часы должны указывать минуту, на это они еще годились. «Теперь, Зуттер, я родилась навсегда».

Зуттер отделил часы от цепочки и положил их между сильскими шарами. Они взвесил на руке тяжелую серебряную цепочку. «Сейчас я завяжу мешок, Руфь, завяжу узлом, который время не скоро развяжет».

Зуттер с усилием поднял мешок и перевалил его через край лодки; груз тут же потянул его за собой, но едва он коснулся поверхности воды, как тяга ослабла настолько, что Зуттер, пошатываясь из стороны в сторону, мог удерживать его в руках. «Руфь, ты первая, ты последняя. Не возвращайся, побереги потусторонние силы. Мы сделаем по-другому. Тебе еще предстоит кое-что узнать».

Зуттер перестал судорожно напрягать ноги, они покачивались в такт волнам и почти без его участия принялись слегка пританцовывать, не ощущая тяжести тела. Перед ним с неописуемой ясностью расстилалась водная гладь, поднимаясь на фоне Малойи так высоко к небу, что, казалось, она сливалась с ним. Стояла полнейшая тишина. За крутыми уступами Марньи ландшафт как будто обрывался, вдали, из-за размытого горизонта, выглядывали только несколько словно плывущих вершин. Но и они, несмотря на холодный день, все еще несли на себе следы безоблачного юга, к которому они стремились, оставляя за собой залитое совершенно прозрачным светом высокое зеркало воды и прощаясь с ним.

Почти озорно перегнувшись через край лодки, Зуттер крепко держал мешок за цепочку, проверяя, не ослаб ли под тяжестью груза узел, распушившийся короной из джута. Он видел, как темнеет, набираясь влаги, и расширяется мешок, так как не все в нем хотело сразу погружаться на дно. «Ты всегда хорошо плавала, Руфь, лучше, чем я. В море, на озере или в бассейне — каждый раз ты без усилий уплывала от меня, пока я молотил руками по воде, точно дрова рубил. Погружайся легко, Руфь, но надежно».

Зуттер откинулся назад, держа мешок в воде; побелевшими пальцами он раскачивал его вдоль борта, словно пакетик чая, чтобы напиток получился крепче. Вперед, назад, груз в его руке получил нужное направление, и Зуттер отпустил его.

Он смотрел вслед мешку, который тонул без промедления, но и без спешки. Над ним сомкнулась неопределенность. Зуттер поднял рюкзак и просунул руки в лямки, не забыв предварительно закрыть все карманы. Потом сел на край кормы и повернулся так, чтобы ноги свисали к воде. Затягивая лямки на груди, он почувствовал ледяной холод воды, медленно проникавшей сквозь кроссовки и носки. Потом появились пузыри.

Зуттер удивился, этого он не ожидал. Однако все было более чем естественно. Целые гроздья пузырей поднимались на поверхность и лопались в воздухе с едва уловимым треском. Вот еще один, и еще, а следом вынырнул совсем маленький.

Легкая буря, идущая из глубины, казалось, утихла, но Зуттер все еще не падал. Он ждал, не спуская глаз с воды. И они появились, редкие, по отдельности, их можно было сосчитать. Вдруг всплыл целый венок пузырьков, скромный букет под занавес, он на несколько мгновений задержался на поверхности, прежде чем исчез; словно это был другой воздух, который кто-то задержал, чье-то дыхание.

— Так тому и быть, — были его последние слова.

44

Нужно испить чашу страданий до дна — вот что существенно. Уходить из жизни раньше времени некрасиво.

Выражение «смертию смерть поправ» тут и вовсе некстати. Кто так говорит, тот представления не имеет, что это такое. Остается приверженцем так называемой «борьбы». Когда речь заходит о смерти, выражения такого рода просто неуместны.

Бороться со смертью за свою жизнь — значит висеть на шнуре или на ниточке и, держась за них, пытаться выбраться, вытащить себя из пропасти. Если повезет, то история, которую ты называешь борьбой, продлится еще немного и ее можно будет рассказать; пока же об этом и говорить нечего. А если нет, если останешься висеть до тех пор, пока не лопнут шнуры и нитки, то можно продолжать словесную вязь. Перед тобой совсем другая проблема.

Слово «агония» можно использовать только в том случае, когда ты борешься не за свою жизнь, а за свою смерть. Ты уже сделал этот шаг, но тут вдруг появляется некто, желающий тебя удержать. Ты уже не ощущаешь холода, уже миновал самое мучительное и мерзкое состояние, называемое удушьем; но ты, вероятно, еще помнишь первый урок, полученный в так называемой школе жизни, например, в школе плавания, которой ты так боялся в детстве, или урок, усвоенный после прострела легкого. Самым же первым уроком было событие, которое не сохранилось в твоей памяти, — твое рождение. Будем, однако, надеяться, что всякая агония, перейдя некий рубеж, заканчивается спокойной смертью — такой, какая бывает, когда замерзают в снегу. Главное — испить чащу страданий до дна, почувствовать, что все некрасивое и неуместное перестает что-либо значить.

Но бороться, напрягая последние силы, за свою смерть — это по-настоящему больно, как скажет потом та, что пыталась тебя спасти. То, что осталось в тебе от жизни, целиком отдано расставанию с ней. И вдруг этот остаток ты должен употребить на то, чтобы не допустить к себе другую жизнь, закаленную спортом и решившую во что бы то ни стало спасти тебя. Ведь могло случиться, что тебе пришлось бы вцепиться в такую мерзкую штуку, как неопрен — разве нынешняя молодежь этого не знает? Что до неопрена (чтобы уже раз и навсегда избавить себя от разборок с производителем этой ткани) — это почти то же самое, как если бы ты запустил руку в букет белых роз, уцепился за мокрые от слез волосы или за по-христиански протянутую руку с подаянием. Ужасна борьба сама по себе, если ее приходится вести против жизни за собственную смерть — и, значит, против самых страшных недоразумений, сопровождающих всякого рода присловия о жизни и смерти.

Добрая душа хочет только одного — помочь тебе, и ей невдомек, как ужасна эта ее помощь. Ладно бы она была просто убийственно ужасной! Так нет же, тебя удерживают на поверхности без всякого смысла. Но успокойся: ты доставил своей нетерпеливой спасительнице столько хлопот, что ей придется оглушить тебя, иначе ничего у нее не выйдет. Не тонуть же ей самой, чтобы спасти тебе жизнь, она должна привести тебя в беспомощное состояние, а это, благодарение Богу, лишь ускорит твой уход из жизни. Ты чувствуешь, как тебя оставляет сознание, и первыми отступают все эти речения — о «борьбе» уже и речи нет. Напряжение спадает, легкие перестают судорожно сжиматься, тебе уже не нужно ни с чем «расставаться», все покидает тебя сразу, и ты перестаешь существовать, переходишь в то, что отделилось от тебя, а твое тело впитывает воду, как губка.

Рассказать об этом можно бы и так:

Ты начинаешь видеть, и ты знаешь. Видя, ты знаешь, зная, ты чувствуешь, что попал в огромный поток, что твоя кожа, твое тело, твое бытие широко раскрылись перед ним, и ты стал частью этого потока. В состоянии, которое ты называл жизнью, тебе приходилось без устали плыть против течения, так, по крайней мере, гласит пословица. Ты боролся за что-то или против чего-то, то держась молодцом, то беспомощно барахтаясь. Ты перестал спрашивать, как ты очутился в этом мире, во всяком случае, спрашивать от своего имени, ибо тебя произвели на свет, не спрашивая твоего согласия. Слов «а вот и я» или подобных им ты не говорил. Ты запищал, когда тебя пошлепали по одному месту, чтобы ты зацепился за жизнь; с тех пор ты в ней и барахтаешься. Барахтаешься, подгребая, подбираясь к своему «я», направляясь к потоку, в котором, похоже, надо было устроить маленький водоворот, а еще лучше — большой. Поток, полагал ты, должен разбиться о тебя, только тогда ты сможешь обрести свое истинное «я». Ты испробовал, сперва наивно, затем осторожно, с растущей недоверчивостью, но всегда не слишком умно, все возможные формы сосуществования с другими; благодаря им, этим другим, можно было устроить еще больший водоворот. Тебе казалось, что в этой жизни ты уже не один, а в обществе других «борцов», плывущих в том же направлении — против течения. Так тебе казалось — вот именно, что казалось! Эта кажимость освещала тебе путь, который ты принимал за истинный. Тебя не покидало ощущение, что ты все время быстро движешься вперед. Но ты знавал и приступы страха, когда тебе чудилось, что ты стоишь на месте, и тогда ты впадал в панику. И тебя отбрасывало назад. Паника была вполне оправданной: чем больше барахтался ты в мире речений и слов, тем неизбежнее отбрасывало тебя назад, и ты — что было еще больнее — чувствовал, что тебя оттесняют на задний план. Ты боялся смерти, само собой, видя в ней свое окончательное поражение — ты ведь был борцом, тебя воспитали для борьбы.