Исход - Элизабет Говард

– Судя по голосу, день прошел ужасно.

– Обычно, по-моему. Просто я начал его уже усталым.

– Руп, а как ты смотришь на то, чтобы мне поискать какую-нибудь работу?

– Смотрю положительно, если ты этого хочешь. А чем ты планируешь заняться?

– То-то и оно. Чем я могла бы заняться, я пока не знаю.

За ужином они говорили о работе для нее, но так ни к чему и не пришли; все занятия, которые были ей по силам, казались слишком нудными, а более интересные требовали подготовки.

– Я ведь даже печатать не умею или стенографировать, – объясняла она, будто извещала его о чем-то новом и неприятном. – Нужны годы, чтобы чему-нибудь научиться. Например, стать врачом. Семь лет!

– А ты хочешь работать врачом?

– Нет. Просто привожу пример. А если бы и хотела, то, наверное, успела бы состариться раньше, чем доучилась. Видно, для большинства занятий я уже слишком старая. – Она зачерпнула ложечкой сахар для кофе и мрачно захрустела им.

«Прежняя Зоуи, – думал он. – Раньше она часто говорила что-нибудь этакое и злила его. А теперь ее высказывания умилили его: ведь ей всего тридцать один, она еще слишком молода для того, чтобы чувствовать себя безнадежно старой». Он уже был готов не поскупиться на разумные советы, чтобы она как следует подумала, чем же ей на самом деле хочется заниматься, а потом они смогут обсудить, как быть с получением необходимой подготовки, когда зазвонил телефон.

– Я подойду, – сказал он и через несколько минут позвал Зоуи: – Это тебя. Некая мисс Фенвик.

– Господи! Наверное, что-то с мамой.

Телефон стоял в коридоре возле столовой; они раскошелились на установку двух аппаратов, по одному на каждом этаже. Он не слышал, что она говорила, но у него вдруг мелькнула мысль, что ее мать умерла. Какие чувства вызовет у нее это известие? Угрызения совести, полагал он: она всегда чувствовала себя виноватой перед матерью.

– Это одна из маминых соседок. Она нашла маму лежащей в обмороке на полу – говорит, от недоедания. Так я и знала! Я обещала выехать завтра с самого утра.

Он сказал, что по пути на работу подвезет ее к Ватерлоо, потом вспомнил, что у него нет машины.

А потом, вместо того чтобы мирно улечься в постель, они заспорили о Геринге. О Геринге! Впоследствии этот спор казался ему совершенно нелепым. Он взял полистать какой-то журнал, лежащий на тумбочке с ее стороны постели. Журнал был открыт на странице со статьей о казни в прошлом месяце десяти военных преступников. Описывалось, как каждый из них вел себя перед повешением, приводился снимок Геринга, сделанный после того, как он совершил самоубийство.

– Довольно мрачное чтение, – заметил он, когда она вернулась из ванной. – Скажи на милость, зачем оно тебе понадобилось?

– Мне интересно, – ответила она. – Но здесь не сказано, как этот мерзавец ухитрился спрятать ампулу с цианистым калием. Ведь его наверняка обыскивали. Удивительно, что яд не нашли.

– Но какая теперь разница? Он мертв, и, по-моему, лучше уж отравиться, чем быть повешенным.

– А я не желаю, чтобы ему было лучше! – воскликнула она. – Я хотела бы, чтобы его повесили, чтобы он испытал страх и унижение на виду у всех!

– Зоуи!

– Теперь, когда нам известно, что творили эти люди, виселица кажется мне слишком мягким приговором для них!

Он был потрясен.

– Дорогая, ты сейчас говоришь, как те ужасные женщины, которые сидели с вязанием возле гильотины. Так или иначе, я считаю, что само по себе самоубийство – это кошмар. Да, для труса это выход, я согласен, но непростой выход.

– Вовсе не обязательно для труса. Смотря по какой причине. Он делал это просто для себя.

– Вряд ли хоть кто-то из людей, кончающих жизнь самоубийством, делает это для других… – возразил он – довольно миролюбиво, как ему казалось, но она сразу накинулась на него:

– Ты вообще не понимаешь, что несешь! – Ее голос так зазвенел от гнева, что он оторопел. Последовала короткая, но пугающая пауза. А потом она продолжала уже спокойнее, но с чувством: – Он был одним из самых ужасных злодеев, каких носила земля. Он должен был умереть страшной смертью. Все они должны, все до единого. – И он увидел, что она плачет. Она сидела на краю постели, и прежде чем он успел дотянуться до нее, вскочила и бросилась в ванную; он услышал, как она заперлась там.

Он совершенно растерялся. С этой стороной ее натуры он еще ни разу не сталкивался: за годы брака с ней случались истерики, но он всегда знал, чем они вызваны. Ревностью к Клэри и Невиллу; желанием заполучить что-нибудь, что ему, в то время учителю, было не по карману, ее первой беременностью, когда с ней стало особенно трудно. Но все это происходило в первые годы; она повзрослела, с момента его возвращения с ней не случалось ничего подобного. Такие дни месяца? Нет, они были на прошлой неделе. Потом он вспомнил про ее мать. Если, допустим, выяснится, что бедная старушенция своими силами уже не справится, а денег на дом престарелых не хватает, ее придется взять к ним – эта перспектива, как он знал, всегда ужасала Зоуи; она неизменно отклоняла любые его предложения пригласить мать хотя бы в гости. Но теперь, должно быть, она изводится от беспокойства потому, что этот выход кажется единственно возможным. Ему хватало ума понять, что утешать ее через запертую дверь ванной не стоит. Он улегся в постель, погасил свет со своей стороны и стал ждать.

И ждал до тех пор, пока она почти бесшумно не выскользнула из ванной, не легла в постель и не потушила свет. Только после этого он заговорил:

– Дорогая, мне так жаль. Я знаю, чем на самом деле все это вызвано, и прекрасно все понимаю. – Он протянул руку, коснулся ее – она казалась туго натянутой струной рояля.

После недолгого молчания она спросила:

– Как ты узнал?

– Я не мог прожить с тобой все эти годы и не узнать о тебе хоть что-нибудь. Мне известно, какие у тебя к ней чувства. Известно, как трудно тебе от этого. Но если этот выход представляется наилучшим, само собой, она должна приехать и поселиться с нами, и я сделаю все, чтобы она чувствовала себя как дома, и помогу тебе. – Он обнял ее, она не стала противиться. Когда он отвел волосы от ее лица, чтобы поцеловать, она издала нечто среднее между смехом и всхлипом – он так и не понял, что именно, – и прильнула к нему, в приливе облегчения повторяя его имя.

На следующее утро он проводил ее: «Счастливого пути, дорогая». Атмосфера вокзала, промозглого холода и ее романтичной меховой шапочки напомнили ему «Анну Каренину». Так он и сказал, думая доставить ей удовольствие, но, к его удивлению, она чуть не расплакалась.

– Все будет хорошо. Я сегодня же вечером позвоню тебе – узнать, как там дела.

Она кивнула и сразу же, как только тронулся поезд, отошла от окна.

Такие дела, думал он, шагая по перрону; отчетливым было то чувство легкости вперемешку с опустошенностью, какое всегда возникает, когда провожаешь кого-нибудь в путь. Он почти не сомневался, что миссис Хэдфорд приедет, чтобы поселиться с ними, и как бы он ни храбрился перед Зоуи, эта перспектива означала конец свободы. Ее присутствие, помимо отношения к нему Зоуи, наверняка наложит на их жизнь ограничения. И он решил извлечь все возможное из своей свободы, пока она у него еще есть: позвонить Арчи, выяснить, нет ли у них возможности встретиться сегодня вечером и во всем разобраться. Арчи с самого лета где-то пропадал; недавно он уволился из Адмиралтейства и почти исчез из виду. Он, похоже, много времени проводил у себя, хотя в нескольких случаях, когда Руперт пытался встретиться с ним, ничего не вышло. Он предпримет еще одну попытку, позвонит ему из конторы и, если он в Лондоне, объяснит, что ему, Руперту, очень надо повидаться с ним. Это правда: помимо всего прочего, ему требовалось извиниться перед Арчи. Вспоминая тот августовский вечер – с которого они и не виделись, – он даже сейчас испытывал жгучую неловкость, чуть ли не стыд.