Дети Барса - Дмитрий Володихин

Впрочем, недоумение не помешало ему рассудить дело в тот же день. Он спросил только, есть ли у Нагат и Шаддагана дети. Оказалось — дочь, маленькая девочка. Ее поселила у себя сестра жены, не чая от Нагат доброго пригляда за ребенком… Тогда Бал-Гаммаст сообщил решение. Своей волей он преступает закон Царства: все спорное серебро достанется девочке, а тратить его на содержание будет сестра Нагат, половину же пусть отложит как будущее приданое.

Тем царский суд и отличается ото всех прочих, что царь выше закона, царь — источник закона. Если закон — на каждый день, то воля государя встает над ним в исключительных случаях. Лиллу говорила сыну: «Лучше бы никогда не пользоваться этим». Отец же думая прямо противоположное: «Закон ради жизни, а не жизнь ради закона. В общем, если потребуется, не стесняйся».

…За трапезой Бал-Гаммаст все улыбался. Анна не удержалась и спросила: отчего, мой царь? И он ответил — больше своим мыслям, чем жене:

— Нет, не должен Урук смеяться над Нагат, а должен бы гордиться ею.

— Почему же? Она понравилась мне своей чистотой, но чем тут особенно гордиться?

— Они оба, и Нагат, и сотник, были выше пустой корысти, выше обстоятельств, которые ломали их мэ. Если бы все Царство было сборищем хороших людей!

Мескан:

— Триста солнечных кругов назад оно и было таким. Балле, просто нам досталось… меньше… всего этого.

— Нам досталось меньше чего? Души? Ума? Благородства? Чего, Мескан? — переспросила Анна.

— Не знаю, как выразить это. Наверное, нам досталось меньше… высоты.

А Бал-Гаммаст все улыбался.

Двести пятьдесят солнечных кругов назад умер царь Бал-Адэн Великий, не оставив прямых наследников. Земля Царства осиротела. Кончилось время недосягаемого величия, когда страна Алларуад плыла, будто сокол в небе, над пенистыми бурунами соседских усобиц. Завершился покой. Все, кто мог претендовать на престол, сошлись в долгой кровавой войне. Черная хворь дважды приходила, чтобы забрать жизни уцелевших. Гутии впервые глубоко проникли в плоть Царства и разорили старый Сиппар. Ветры гуляли над заброшенными полями, каналы зарастали, ветшали стены городов. В коренных областях Царства объявилось войско самозваного государя, сторонники которого красили высокие овальные щиты в черный цвет. Так и говорили потом: «Хуже, чем при Черных Щитах…» Значит, совсем плохо. Царь-мечтатель Уггал-Эган, случайно оказавшийся на вершине власти, желал бросить свою страну, посадить лучших воинов, священствующих, ремесленников и красивейших женщин на большие корабли, вывезти их в море и там скитаться, основывая новые державы, бросая алларуадское семя на чужих побережьях… Его сменил на престоле бессильный младенец, жизнью заплативший за свою царственную мэ. Наконец Черные Щиты пришли под самый Баб-Аллон и потребовали открыть ворота. Два самых сильных претендента из дальней царской родни, преодолевая ненависть друг к другу, сплотились ради последней битвы с самозванцем. Сколько воинов легло тогда у столичных стен! Казалось, хребет Царства переломлен и не подняться теперь увечной стране… Но нет, видно, ушла в землю самая буйная кровь, остальные же сумели договориться между собой. Алларуадские твердыни опять поднялись, опять зацвели сады, опять зазвучали флейты. Силы было очень много в Царстве, так много, что она выплескивалась через край. После того как Черным Щитам перерезали глотки, она, буйная эта сила, поубавилась вдвое, но еще не ушла совсем, еще можно было напиться ею вдоволь на землях великой и веселой страны Алларуад. Еще знамена с золотыми львами на поле чистой лазури без страха плескались над зелеными холмами. И люди Царства не стали хуже, проще, криводушнее и корыстнее.

Бал-Гаммаст наизусть помнил исторические каноны об эпохе Черных Щитов. И еще он помнил стихи Саннаганта Учителя, сложенные в то время и о том времени:

Время было цветком,

Обратилось же в каплю,

Застывшую на лепестке

Под губительным зноем…

Злоба умножилась,

Как саранча или же отмели

На судоходной реке.

Перекошена суть городов и людей…

Однако же суть вернулась и была восстановлена.

Теперь — другое дело. Теперь Царство — вроде трупа, оживленного волшбой какого-нибудь машмаашу. Ходит, но не дышит, сражается, но не роняет кровь, обнимает, но не любит, сохранило память, но утратило желания. Вроде бы и потерь, подобных тем, вечно памятным, нет, но жизненные соки остыли и загустели, вновь перекашивая сути… И как сладко было царю увидеть живое благородство среди людей, отданных под его руку Творцом! Остатки ли это неумершей плоти в теле мертвеца? Или из трупа, так и не успевшего распасться в мелкий прах, уже растут новые цветы? Не важно. Жизнь — стихия ошибок, но ее сила всегда благодатна. Бал-Гаммаст ни за что не выразил бы это словами, но его сердце отлично знало, чему стоит радоваться…

— Балле, мой Балле, ты слышишь меня? Слышишь? Анна, подобно полуприрученной кошке, хотела либо всего внимания для себя, либо не интересовалась им совсем.

— Я слышу тебя. Я смотрю на тебя. Я люблю тебя. Она наклонилась над столом и прикоснулась ладонью к его щеке.

— Ты… хотел знать про шорника и его рабыню.

— Жену.

— Да. Жену, Тебе это все еще нужно?

— Именно сейчас мне это нужно больше, чем когда-либо. — Бал-Гаммаст не стал уточнять, что хотел бы послушать и про строптивую мамашу, и про дело Нагат. Алаган с его Намэгинидуг привели его в недоумение, мать и сын — разгневали, а сотник и его бывшая жена порадовали; но понимание тайных глубин дела не пришло к нему ни разу за сегодняшний день.

– 'Тогда слушай и не перебивай меня. Он, этот шорт ник, боится своей жены. Там была еще мать, судившаяся с сыном. Так она боится своего сына. А Шаддаган и Нагат ничего не боятся. Ничего. Вижу я, мой царь, по твоим глазам, что тебе не стало понятнее. Сейчас я объясню. Подожди.

Она выпила холодного молока, перевела дыхание и продолжила:

— Может быть, шорник и его женщина-суммэрк ладили друг с другом. Судя по всему, они отлично ладили. Но у него было столько власти над нею, сколько у тебя — над половиной Царства. А теперь всю власть у шорника отняли, она исчезла, пропала, нет ее. Вот он и боится, что добрая рабыня станет злою женой, скрутит его и захочет быть полной его хозяйкой. Он боится, мой царь, он боится, боится ее. А… эти… мать и дитя… совсем наоборот. Мать была госпожой и хозяйкой сына. Теперь она не желает расстаться со своей властью. А расставаясь, вопит о несправедливости. Нагат и Шаддаган ничего не боятся. Как видно, оба они владели друг другом безраздельно, а значит, ни один из них не был хозяином другого. Оттого и расстаются как человек с человеком, а не как человек с вещью…

— Ты говорила много, я слушал тебя, я радовался каждому слову, исходящему от тебя. Но я все равно не понял. Отчего так худо одним, когда они теряют власть, а другие отчего так боятся подчинения? Ведь это семья, родня. Анна, моя Анна! За властью, за страхом должна быть спрятана какая-то ценность. Как за крепкими сторожами. Но ценности-то я как раз и не могу разглядеть.