Великие мечты - Дорис Лессинг

Что касается ядовитых дебатов о защите населения от радиации, то вскоре возобладает мнение, что войну удавалось предотвращать так долго только благодаря тому, что ее возможные участники имели ядерное оружие и не использовали его. Но оставались, однако, вопросы, на которые это допущение не давало ответов. На ядерных установках могли случиться аварии, и они случались, только всячески замалчивались. В Советском Союзе даже имели место серьезные происшествия, в результате которых зараженными оказывались целые регионы. И в мире было немало безумцев, которые не задумываясь бы сбросили «бомбу» или несколько (Юлия была права как минимум в одном: не было никаких оснований говорить о бомбе в единственном числе). Население оставалось незащищенным, но в спорах по этому поводу больше не было ни ярости, ни яда, ни пыла. Если ядерная угроза существовала, то она никуда не делась. А вот истерия испарилась.

— Странно, — сказала Юлия своим новым голосом — печальным и медлительным.

Вильгельм все еще жил в доме Юлии, а его большая роскошная квартира пустовала. Старик все повторял, что собирается перевезти к Юлии все свои книги и положить конец этой «удивительно бессмысленной ситуации», когда он жил ни с Юлией, ни отдельно от нее. Вильгельм назначал все новые даты кампании по перевозке вещей и сам же их отменял. Он был сам не свой. Юлия тоже. Они оба превратились в двух больных, которые хотят нести ответственность друг за друга, но этому мешает их собственная слабость. У Юлии началась пневмония, и некоторое время два инвалида лежали на разных этажах и обменивались записками. Потом Вильгельм настоял на визите к Юлии. Она увидела старика, который вошел в ее комнату, шаркая и держась за стены, двери, спинки стульев, и подумала, что ее друг похож на древнюю черепаху. Вильгельм был в темной домашней куртке, в темной шапочке, потому что у него постоянно мерзла макушка, и приобрел манеру вытягивать голову вперед. А Юлия… Он был потрясен при встрече с ней: на лице выдаются кости черепа, руки как палки.

Оба были так печальны, так подавлены. Как люди, пребывающие в жестокой депрессии, они воспринимали серый ландшафт, окружающий их, как единственную правду.

— Похоже, я совсем стал стариком, Юлия, — бодрился Вильгельм, пытаясь возродить в себе того вежливого джентльмена, который целовал ей руку и был преградой между ней и всеми проблемами. Так они оба считали. Но на самом деле никакой преградой он не был, приходил к выводу Вильгельм, а был он старой развалиной, во всем — что уж там греха таить, да, во всем — зависящий от Юлии. И она, благовоспитанная, щедрая дама, в чьем доме столько людей нашли приют (хоть она и ворчала), без него стала бы эмоционально нищей старой дурой, сходящей с ума из-за девочки, которая даже внучкой ей не приходилась. Все чаще случались дни, когда они казались себе и другим тенью, которую отбрасывают на землю голые ветки, тонким и пустым пунктиром, нет больше теплой плоти, и поцелуи и объятья неуверенны — будто привидения пытаются встретиться.

Джонни узнал, что Вильгельм живет в доме Юлии, и приехал выразить надежду, что мать не собирается оставить деньги этому «чужому старику».

— Тебя это совершенно не касается, — заявила Юлия. — Я не собираюсь обсуждать это. И поскольку ты здесь, я скажу тебе, что мне пришлось поддерживать материально двух брошенных тобой жен и их детей, поэтому я тебе ничего не оставлю. Если тебе нужны деньги, обратись к своей драгоценной Коммунистической партии, может, тебе дадут пенсию.

Дом был отписан Колину и Эндрю, а Филлиде и Фрэнсис назначены приличные, если не сказать щедрые, пенсии. Сильвия говорила:

— О Юлия, пожалуйста, не надо, мне не нужны деньги.

Но Юлия оставила имя Сильвии в своем завещании. Может, Сильвии это и не нужно, зато нужно Юлии.

Сильвия вот-вот должна была покинуть Британию, вероятно, надолго. Она уезжала в Африку, в католическую миссию в буше — в Цимлии. Узнав об этом, Юлия сказала:

— Значит, больше я ее не увижу.

Сильвия решила зайти к матери, чтобы попрощаться, и предварительно позвонила.

— Мило с твоей стороны, — сказала Филлида.

Ее квартира находилась в большом доме в Хайгейте, и табличка на двери сообщала, что по данному адресу проживают доктор Филлида Леннокс и Мэри Констебль, терапевты. Узкий как птичья клетка лифт прогрохотал через нижние этажи. Сильвия позвонила, кто-то откликнулся из-за двери, потом она была впущена — не Филлидой, а полной и жизнерадостной дамой, как раз покидающей квартиру.

— Оставлю вас вдвоем, — сказала Мэри Констебль, обнаружив тем самым, что между женщинами имели место откровенные разговоры.

Маленькая прихожая чем-то напоминала церковь, и Сильвия, оглядевшись, поняла, что это впечатление складывается благодаря большому витражу, выполненному в карамельных тонах, изображающему святого Франциска с его птицами. Витраж стоял на стуле — как указатель на духовность. За дверью открылась большая комната, главными предметами в которой были вместительное кресло, покрытое восточным ковром, и кушетка — подражание кушетке, стоящей в лондонском музее Фрейда, жесткая и неудобная. Филлида была теперь статной матроной с седеющими волосами, заплетенными в косы, и дородным лицом. Одета она была в разноцветный кафтан и увешана многочисленными бусами, серьгами, браслетами. Сильвии, которая носила в памяти образ вялой, плаксивой, обрюзглой женщины, пришлось перестраиваться при виде этой энергичной и самоуверенной дамы.

— Садись, — сказала Филлида, указывая на стул в части комнаты, не предназначавшейся для приема посетителей.

Сильвия осторожно присела на краешек. Пряный, пикантный аромат… неужели Филлида стала пользоваться духами? Нет, это благовония, истекающие из соседней комнаты, куда вела приоткрытая дверь. Сильвия чихнула. Филлида закрыла дверь и села сама в свое кресло исповедника.

— Так что там, Тилли, ты говорила, будто едешь обращать язычников?

— Я еду работать в больницу, врачом. Это больница при миссии. Я буду единственным врачом в том районе.

Большая крепкая женщина и худенькая девчушка (такой все еще казалась Сильвия) обе обратили внимание на то, как по-разному они выглядят.

Филлида сказала:

— Какой у тебя бледный вид! Ты совсем как твой отец, он вечно был полупрозрачный. Я называла его товарищ Лилия. Его второе имя было Лилли, в честь какого-то революционера времен Кромвеля. Что ж, должна же я была хоть чем-то ответить, когда он принимался за свои комиссарские штучки. Он был еще хуже, чем Джонни, поверишь ли. Все зудел, зудел, зудел. Эта их чертова Революция была просто предлогом, чтобы доставать людей. Твой отец заставлял меня учить наизусть революционные тексты. Я еще до сих пор помню «Манифест». Но ты, как я посмотрю, вернулась к Библии.

— Почему вернулась?

— Мой отец был священнослужителем. В Бетнал-Грин.

— Какие они были, мои бабушка и дедушка?

— Не знаю. Почти не видела родителей после того, как они отослали меня из дома. Я и не хотела их видеть. Меня отправили жить к тете. Очевидно, мать с отцом тоже не горели желанием видеть меня, раз услали на пять лет, так с чего бы мне искать с ними встречи?