Однажды в Челябинске. Книга первая - Петр Анатольевич Елизаров
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Легко тебе говорить. Я так позорно ушел, а сейчас ты велишь мне возвращаться. Я там со всеми пересрался. Чего они подумают, когда меня увидят — что я трус и слабак, — не без оснований предполагал он. — Я не пойду.
— Главное не в том, что подумают остальные: они ничего не решают. Главное — это то, какого ты мнения о самом себе. А ты играй лучше, чем остальные — все и заткнутся. Вы же команда, как ни крути — разберетесь! Но в дальнейшем ты лучше от нее не отрывайся — это чревато… Ты, конечно, нос задрал преждевременно — вскружили тебе голову эти «Лисы». На твоем месте мог оказаться, кто угодно, но первого выбрали тебя. Спорю, что на следующей неделе могут забрать пробовать Митяева или еще кого-нибудь, но первопроходцем будешь ты. А назад вернутся все. Вам еще полгода играть. Обязательства перед школой прежде всего — даже когда она кончится и вы пойдете дальше. Надо ценить то, что у тебя есть. Это твоя синица в руках, Степа… Рано или поздно все придет.
— Вернуться самому и вернуть все, как было, очень трудно. Особенно после той каши, которую я заварил. Проще говоря, невозможно.
— Да хорош уже себя грузить! Да, сложно. Но вернуться придется. И это куда сложнее, чем пробежать марафон, — говорил я. — Делай что хочешь, решай — ответ я приму в таком виде: либо на хоккее у тебя крест, и ты не решаешься возвратиться в этот коллектив, — сурово отрезал я, — и, следовательно, ты нигде не нужен и никуда не попадаешь — лишние телодвижения по переводу сейчас нецелесообразны в принципе. Либо завтра ты как штык в четыре часа на тренировке и решаешь все свои неурядицы. И еще, Кошкарский: на этот раз будь объективен и благоразумен, ибо второго шанса все исправить не будет. Я лично добьюсь, чтобы его не было. Ночь тебе на подумать. И давай уже переодевайся!
Степан принялся за дело. Он поражен, что его таким вот позорным и жестким образом утащили с тренировки — такого он не ожидал даже от меня. Испытание еще серьезнее предстоит завтра на другой тренировке с командой, которую он поспешил оставить, забыв, что с молодежкой может и не выгореть. Парень надел носки на разные ноги, шиворот-навыворот напялил футболку и с незастегнутой курткой вышел в коридор. Я молча рассмотрел его и устремился к выходу. Он пошел следом.
Как и ожидалось, за стенами Арены «Металлург» уже давно опустились сумерки, зажглись огни, затрещал ноябрьский морозец. Но кромешная темнота еще не наступила; ближайшие окрестности постепенно тонули в белом снегу и темно-синем небе. Я шел впереди, провинившийся Степан брел за мной. Мы шли в Детский ледовый. Я тяжело дышал, вдыхая холодный воздух вечера. Кошкарскому было зябко и некомфортно, он шагал по тротуару и ничего не говорил, задумчиво понурив голову…»
Я благополучно заснул.
***
После отбоя все ранее употребленное подействовало на Никиту Зеленцова крайне специфическим образом. Пока все вокруг спали без задних ног, он, если и закрывал глаза, то попадал в подсвеченную красным светом проявочную комнату, в которой перед его взором на веревочках висели живые фото всех неоднозначных поступков, совершенных им за последнее время. Если же он открывал глаза, то возвращался в антураж места, которое только и делает, что напоминает об инциденте со Светой и ее хахалем. Никита не знал, куда ему деться от этих мыслей: противоречия раздирали на части. В каких-то моментах он вел себя смело и нагло на радость собственным низменным потребностям, но тут же обзывал себя гнидой за подобные поступки. Такого он больше допускать не желает — кривая дорожка должна смениться прямым и ровным шоссе к определенной цели без всяких необязательных ответвлений, свойственных слабакам. Хоккеист горел желанием покончить с прошлым и зажить новой жизнью, поступать по совести, ибо все плохое словно оседало в нем и отравляло нутро, превращая приветливого и добродушного паренька в отъявленного мерзавца. И все решения Зеленцова говорили об этом открытым текстом. Совесть все же мучила, и он решился.
На тумбочке завибрировал мобильник: «Арина», — высветилось на дисплее. У Зеленцова из головы мигом стерлась способность говорить, в горле застрял ком, во рту пересохло, а язык будто окаменел. Никитос протянул руку к телефону и долго глядел на экран, остерегаясь касаться зеленой клавиши. Его удивляло, что он, такой дерзкий и решительный, сейчас больше всего боится услышать голос собственной девушки.
Взяв волю в кулак, он прикоснулся к нужной кнопке и поднес трубку к уху.
— Приветик, кудряш!
— Привет, — отрывисто ответил Никита, слово заточил ящик хурмы.
— Чего ты так тихо?
— Спим.
— Не рано? А-а, поняла, там этот ваш Песель Елизаров зверствует опять.
— Вроде того.
— Что-то ты долго не звонил.
— Были причины.
— Ясно все, деловой ты мой. А чего такой грустный?
Никита вдруг осознал, что эти расспросы жутко вымораживают, как и его нелепая кличка, да и тон девушки раздражает вместе с недостаточным количеством извилин при избытке макияжа. Собственно, зачем он с ней дружит? Из-за секса, наверное, и еще там несколько незначительных причин. Однако, переосмысливая прошедший день, Зеленцов понял, что ему претило притворство, особенно с его стороны, когда он терпел вычурно извилистый голос пассии и навязчивые вопросики ради неограниченного количества зажиманий ее груди и безудержных оральных ласк. Во всех его отношениях, оказывается, большой, чистой и искренней любовью и не пахло.
— Проиграли.
— М-м-м, — протянула Ариночка, раздумывая, чего же дельного сказать в поддержку. Она не нашла ничего лучше, чем спросить, а как дела в прочих (неспортивных) сферах.
