Зеркало воды - Софья Ролдугина

– Ну, как кино? – спрашивает Ибис.

– Раньше я думал, – говорю я. – Что самое жалкое зрелище на свете это мой гребаный адвокат Грегор, исполняющий по пьяни свои народные флюговские танцы. Но этот фильм переплюнул даже его.

Ибис заходится беззвучным смехом:

– Только прошу тебя, не говори этого режиссеру. С недавних пор он мой приятель. И у моего начальства на него планы. О! Как раз сейчас познакомлю вас.

Ибис с Тиной выдвигаются на пару корпусов вперед.

Излучая волны дружелюбия и обаяния, Ибис направляется к кудрявому красавчику, под руку с которым шествует Регина.

Тут происходит заминка. Потому что, радостно поздоровавшись с «приятелем», Ибис узнает Регину.

Косится на меня.

Яр-Инфернополис маленький город, неправда ли? – хочется сказать мне.

Кошачьи зрачки Регины заполняют собой радужку.

Но светские манеры берут верх, замешательство подавлено.

Нас всех представляют друг другу, будто мы не знакомы, и мы предпочитаем сделать вид, что так и есть.

Сильвия блистает, кудрявый рассыпается в комплиментах, Ибис предстает в образе тонкого ценителя синематографа. Регина пялится на меня, покусывая губу, а я решаю, что пора бы мне навестить фуршетный столик.

Сидим на мягких красных диванах и ведем светскую беседу.

Кудрявый красавчик, которого зовут, как выяснилось, Лукисберг младший (для вас просто Стиви!), излагает свою концепцию искусства, рассказывает о том, как при помощи гриболюдской медитации будит в себе творческое начало, внутреннего гения, и дарит людям надежду и счастье.

Тина и Ибис удачно шутят и поддерживают беседу.

Сильвия молчит, с улыбочкой прислушивается, приковывая к себе горящий взгляд кудрявого гения Стиви. Он не представляет, в какой опасности. В голове моей подружки наверняка зреет По-настоящему- Разгромная-Статья.

Впрочем, если фильм уже одобрен Некрократической Цензурой (а иначе бы его премьера не проходила с такой помпой в «Большой Грелке») почти наверняка ее «зашитый» шеф никогда статью не напечатает.

Регина бросает взгляды исподтишка – на меня, на Ибиса, снова на меня.

Я усиленно налегаю на выпивку.

– Фенхель, вы же писатель? – говорит Лукисберг. – Интересно, что вы думаете по этому поводу?

Я давлюсь коньяком. Прокашлявшись, посылаю милую улыбку Ибису. Тот невозмутим.

В глазах Сильвии появляется огонь. Она ждет скандала.

– По поводу вашей теории, – говорю я, удобно устроившись на диване. – я думаю вот что, Стиви… Вот вы говорите про внутреннего гения, скрытого в каждом человеке, это красиво, в этом есть что-то от воззрений халкантийских философов… Гора Оливус, вдохновенные творцы, расцвет поэзии. Но с другой стороны, наблюдая окружающий нас мир, что мы видим?

Я делаю выразительную паузу.

Все молчат, пожирая меня глазами. Втягиваюсь в роль светского льва.

Регина барабанит пальцами по внешней стенке бокала.

Я делаю изрядный глоток, улыбаюсь.

– Мы видим, что подавляющее большинство представителей человечества бесконечно далеко от халкантийского идеала. Неравенство здесь заключается даже не в социальном положении, а в изначальных предпосылках. Люди не равны. А некоторые вообще не люди. Не всем суждено быть гениями. Мы можем видеть это собственными глазами. А что до идеалов. Знаете, мне нравится думать что хрен у меня размером тридцать сантиметров. Хотя на самом деле он на пять сантиметров меньше.

Повисает звенящая тишина. Ибис довольно крякает.

Лукисберг хлопает глазами, а потом расплывается в улыбке.

Все оживают.

– Блестяще, – говорит Лукисберг, хлопая ладонью о стакан. – Как выразительно! Правда, дорогая?

Последняя реплика предназначается Регине. Надо видеть ее лицо при этом «дорогая».

Ибис производит неимоверные усилия, чтоб обрести контроль над лицевыми мышцами.

Сильвия радостно хохочет.

Тина, кажется, ничего не поняла.

Еще одна ночь вдвоем. Тени падают на стену от огня в камине.

Я сижу на кушетке, завернувшись в халат, с незажженной сигаретой в руке, смотрю на Сильвию.

Она расхаживает от окна к двери, читает мою рукопись, хрустя большим зеленым яблоком. Светлые волосы распущены по плечам, а из одежды на ней только ажурные чулки и намотанный на шею шарфик. Тот самый – вульгарный, с искорками.

Я любуюсь, какая она грациозная, гибкая, нездешне загорелая.

– Ну? – спрашиваю я, ломая в пальцах сигарету.

Она делает небрежное движение рукой, мол не мешай. Читает дальше, мягко ступая по паркету узкими ступнями.

Наконец, дочитав, аккуратной стопкой складывает листы на краю стола. Садится на стул, поджав под себя одну ногу, смотрит на меня, задумчиво хрустя яблоком.

– Что скажешь?

– Хороший рассказ, – говорит она. – Но его никогда не напечатают.

На миг я чувствую себя на месте ее некрократического шефа. Ну, в том смысле, что кажется, будто с моим ртом тоже поработали ниткой и иголкой – не представляю, что ей сказать в ответ.

– Ох, Фенхель, – улыбается Сильвия. – Целуешься ты, конечно классно. Но как писателю-фантасту тебе еще многому предстоит научиться.

– В каком смысле?

– Ну, знаешь, есть такое специальное определение, как вистирская поэтика. Это когда ты пишешь про флюгов, всяких там мотыльков и гусениц и Винклопенские войны, а имеешь в виду то, что происходит у тебя за окном. Читал же Парагорьева? Вот он – в этом направлении особенно преуспел.

– Но ведь это не фантастика, – шепчу я. – Это все действительно было. На самом деле…

Сильвия смеется. Я смотрю на раскрошенную в клочья незажженную сигарету в своих пальцах, отряхиваю руки от табачной крошки.

– Ну да, – продолжает Сильвия. – Я понимаю, что ты хочешь сказать. Ты так сроднился с героями, пока все это писал. У меня такое было, когда я писала очерк про гриболюдов и целый месяц тусовалась в коммуне этих ребят. В курсе, что один из них консультирует самого Императора? Поговаривают, у него интрижка с Ее Величеством, да простятся мне эти речи…

Я не понимаю, о чем она говорит. В голове у меня крутится – не роман, а рассказ. Не мемуары, а фантастика.

– Хотя сам сюжет мне нравится. Четверо ребят, которые оказались в заднице мира, в гребаном аду, меж двух огней. И из-за их действий начинается война. И когда они возвращаются – никому уже нет до них дела. Это круто. Только тебе надо перенести происходящее ну… ну, например к рубберам. В эту их материковую Латоксу, как ее там по-научному… Лаалокль-Аатцль-Тцааяс! Язык сломать можно же! Если перенесешь сеттинг – есть шанс, что прокатит в издательстве.