Близится утро - Сергей Лукьяненко

Ехали мы теперь первым классом, в отдельной кабине, со своейлампой, двумя мягкими диванами и двумя гамаками и даже маленьким лючком в полудля неотложных нужд.

А поговорить нам было о чем.

В истории Жана и Йенса ничего интригующего не было. ДоАквиникума добрались они без всяких приключений, и на границе им тоже никтопрепятствий не чинил. Хоть и висели кое-где в присутственных местах портретыЙенса, «пособника Ильмара, врага веры и державы», но его особо не искали, даженаграды не назначили. Видимо, сочли, что не стану я себя обременять монахом,убью или брошу где-нибудь… На таких вот ошибках уже сколько раз Стражастрадает, а все свои ошибки в толк не возьмет. Лет пять назад ловили в Польшеразбойника, душегуба из числа самых лютых, никого не щадившего. И долго ловили,пока не сообразили схватить мать разбойника и выставить на площади у позорногостолба, умирать голодной смертью. И точно! Не прошло и трех дней, как душегубявился на площадь, попытался мать спасти – да и был убит в схватке, вместе сматерью и всей своей шайкой. В окрестных домах-то заранее арбалетчики у оконпоставлены были… Врать не стану, я ради Йенса на смерть бы не пошел, однако и бросатьне знающего жизни, беспомощного монаха не стал бы. Но Стража всегда из самыххудших мыслей исходит. Уж если вор – значит, у голодного ребенка грош украдет,если душегуб – значит, никого не любит…

Наши приключения были для Жана и Йенса куда увлекательнее.Благо за стуком колес из соседних кабинок услышать нас не могли – разве чтоимена, для предосторожности, называли вполголоса.

Лишь об одном я не стал рассказывать. О ночном разговоре водворе караван-сарая. Для себя я объяснил это просто – зачем спутникам лишниетревоги?

На самом же деле… не знаю. Я уже и сам сомневаться начал –был ли разговор, или просто вышел я, сонный, во двор и пригрезился мне странныйгость.

Странный гость и его странные вопросы…

Первый день я больше отсыпался. Дремал на диване подрассказы Хелен, иногда просыпался от слишком уж резкого толчка – или от неменее бесцеремонного подергивания за плечо, вставлял пару слов в разговор изасыпал дальше. Зато к вечеру, когда всех разморило, а дилижанс еще не добралсядо караван-сарая, я был бодр. Сидел у окна, глядел на села у дороги. Вот теперьуже чувствовалось в полную силу, что мы в чужом краю. Здесь не встретишь храмовСестры и Искупителя. Люди одеты непривычно и вроде даже ходят иначе…

И не знает никто о том, что проносящийся мимо дилижанс везетв себе будущего Искупителя.

Может быть, и не узнают. Схватят нас османцы, перехватят впути агенты Державы, выведет Фарид на руссийских шпионов – вот и все. Даже сынасвоего не уберег Бог… что ж говорить о приемном.

Я посмотрел на Маркуса – он не спал. Зато все остальныедремали в ожидании гостиницы.

– Марк…

Мальчик вопросительно посмотрел на меня.

– Марк, – спросил я, – тебе никогда не казалось, что все вэтом мире тщетно?

Он размышлял секунду, потом головой покачал.

– Вон гляди. – Я взглядом указал в окно. – Видишькрестьянина?

Османский крестьянин стоял на поле, мимо которого мыпроезжали. Видно, проезд богатого дилижанса стал для него поводом отдохнуть –он выпрямился, оперся не то о палку, не то о лопату, которую держал в руках. Ипровожал нас долгим спокойным взглядом, не равнодушным, но и не любопытным. Таксмотрят на проносящиеся в небе облака.

– Вижу, – сказал Маркус.

– Ведь ничего не изменится, Марк, – пояснил я. – Совсемничего. Ты станешь выше всех царей земных. Ты дашь каждому Слово. Но все равнокто-то будет возделывать это поле. Будет стоять поздним холодным вечером, босойи в грязной одежде… или пусть даже он наденет меховой кожушок и кожаные сапоги,пусть лопата в его руках станет железной, а не деревянной…

– Разве этого мало, Ильмар? – тихо спросил Маркус. – Еслиэтот крестьянин будет сыт и тепло одет? Знаешь, я первый раз почувствовал голодэтим летом. Когда убежал из Версаля. А раньше – не знал. Голод – это не когданабегаешься за день, но лень пойти к кухаркам…

– Вот это я знаю, поверь. Но…

– Я когда-то нойоном Кропоткиным зачитывался, – горячосказал Марк. – Все думал, как можно добиться справедливости в мире. Даже считалоднажды… правда! Сколько у какого барона или графа железа, сколько в державныхзапасах… Сколько на каждого придется, если разделить поровну. Ничего хорошегоне выходило. Это оттого, что мир наш беден.

– Но все равно кто-то останется беден, а кто-то – богат. Иэтот крестьянин будет смотреть на проносящийся мимо дилижанс или железнуюмашину на паровой тяге, вроде тех, в Миракулюсе.

– Ну и что? Зато его дети будут учиться в школе. И еслиГосподь дал им достаточно ума, то смогут стать ремесленниками или торговцами,пойти в армию или во флот. А их дети могут стать аристократами.

Я досадливо поморщился.

– Да я не о том, Марк. Не об идейках сумасброда Энгельса.Кто же против того, чтобы всякий честный человек был сыт и крышу над головойимел. Ты уж мне поверь, все равно останутся любители чужого добра, останутсядураки и лодыри… но не о них речь. Марк, представь… вот все это уже достигнуто!Что дальше?

– Разве этого мало? – вновь спросил Маркус упрямо. Но ясмотрел на него, не отводя глаз, и он смешался. Потом все ж таки тряхнулголовой и начал: – Если исчезнет на земле бедность, то люди станут жить по заповедямБожьим. Не воруя, не убивая…

– Жены ближнего своего не желая… – скрипуче сказал Жан.Лекарь, оказывается, уже не спал.

Маркус чуть покраснел, но продолжил упрямо:

– Справедливые и суровые законы искоренят грехи.

– Маркус, законы и сейчас строги, – сказал я. – Никого законне остановит. И про адские льды все знают. И про то, что, если станут жить позаповедям, наступит на земле рай и железный век…

Внезапно, своим навечно сиплым голосом заговорил Йенс:

– Много ли надо человеку для счастья? Иногда сырая комнатаблиз тюремных застенков – то место, где чувствуешь себя счастливым.

– Мне жаль, что так вышло, Йенс, – сказал я.

Но монах досадливо мотнул головой:

– Я не виню тебя, Ильмар. – Он наморщил лоб, ловяускользающую мысль. – Я говорю, что счастье может быть и в бедности. И всмирении. И в раскаянии.

Йенс протянул руку, взял Маркуса за подбородок, разворачиваяк себе. Без грубости, но и без того пиетета, что вчера.

– Мне кажется, ты хороший мальчик, – сказал он. – И я вотчто думаю. Господь нас создал не как игрушку себе. Не для того, чтобы мы еговосхваляли. И не для наказаний и горестей. Человек рождается для счастья,мальчик. Пусть я всего лишь нищий монах… нарушавший обеты, а потом пошедшийпротив самой Церкви. Но бывали дни, когда я был счастлив. Когда знал, что я –любимейший из детей Божьих, что мир этот создан для меня, что когда я смеюсь –улыбается небо. Вовсе не важно было, что у меня пусто в животе, а спина болитот плетей. И я знаю, каждый человек хоть раз, но чувствовал это!