Эпоха пустоты. Как люди начали жить без Бога, чем заменили религию и что из всего этого вышло - Питер Уотсон

Музиль также использовал своеобразное – секулярное – определение души как «определенного состояния возбуждения». Оно опирается на его идею двух главных способов существования в мире, которые писатель исследует на протяжении всего романа «Человек без свойств», пытаясь ответить на вопрос, как нам жить в мире, утратившем очарование. «Нормальное условие» бытия, как он это называл, мы встречаем в мире науки, предпринимательства, капитализма, ее отражает «научная позиция относительно вещей, которые человек рассматривает без любви».[430] «Фактам, деятельности, предпринимательству, политике силы… противостоят любовь и поэзия. Эти условия выше простого взаимодействия в нашем мире».

По словам Дэвида Лафта, Музиль уподоблял эрос искусству, «поскольку он фокусирует наше внимание; он смотрит отвлеченно, гипнотизирует, меняет состояния бытия в попытке повлиять на мир волшебством». Музиль считал, что эпоха науки и капитализм утратили контакт с этой подавленной частью Я. «Нормальное условие ориентируется на то, что полезно, другое условие – на то, что очаровывает». Этим он хотел сказать не то, что повседневная реальность маловажна, но что ее закрывают готовые шаблоны, и потому она «не бросает вызов нашему воображению».[431] Писатель утверждал, что недостаточное понимание сферы души было источником страданий нынешнего мира, хотя для него, как мы видели, душа была формой возбуждения, а «религиозной» и «нравственной» задачей искусства было освобождение человека от узости традиции, интеллектуальной или эмоциональной, чтобы переживание порождало и усиливало нашу мотивацию.[432]

Музиля мучил один вопрос: как люди могли бы проводить больше времени при «другом условии» (он создал такой термин, поскольку данное явление слишком трудно определить, так что Музиль решил избежать более специфических терминов). Он писал свой роман не ради того, чтобы участвовать в философских дебатах, но чтобы поспособствовать «созданию сферы духа». Язык чувств отстает от темпов развития современного мира.[433] По мнению писателя, типичный человек в 1920-х «куда больше занимается метафизикой, чем сам о себе думает… Немое устойчивое чувство странной ситуации во вселенной редко покидает его. Смерть, крохотность земли, сомнительная иллюзия Я, бессмысленность существования, которая с годами ощущается все сильнее: средний человек готов посмеяться над всеми этими вещами, тем не менее он чувствует, что они окружают его всю жизнь, подобно стенам темной комнаты».[434]

Музиль верил в то, что все великие религии были рождены этим «другим условием», но они стали клише, стали «негибкими, жесткими и испорченными», как скелеты, и задача литературы – или всех искусств – восстановить это «другое условие». Вот почему в третьей части «Человека без свойств» появляется «условие» любви между Ульрихом и Агатой.[435] Музиль думал, что современная культура должна стать более женственной, что женщины более открыты к «другому условию», которое, по его словам, есть «условие для того, чтобы находиться внутри жизни… [Ульрих] хочет жить скорее в чем-то, нежели ради чего-то, здесь быть внутри жизни часто значит быть “в мире без слов”».[436] Яркие любовные отношения между Ульрихом и Агатой позволяют этим героям найти иной способ отношений с миром. «…Они переживают духовное единство. Здесь растворяются границы между Эго и не-Эго… [Они] чувствуют, что включены в мир, и это их приподнимает… Такой опыт «каникул», вне тирании церквей и моралистов, дает им ощущение, что они находятся внутри жизни, то ощущение, которого им всегда недоставало».[437]

Музиль признавал мучительную истину, что это состояние благодати, «другое условие», никогда не становится нормой жизни и нам не стоит пытаться его таковым сделать. «Обычно человек как бы берет отпуск у одного условия бытия, чтобы побыть в другом». Мы узнаем, когда окажемся в таком состоянии благодати, говорит он, потому что это дает чувство подъема, в отличие от нормального состояния с сопутствующим чувством спуска вниз. Когда же первое к нам приходит, мы оказываемся «не столько лишенными бога, сколько куда более свободными от бога».[438]

Каждый из этих людей – Хайдеггер, Рильке, Музиль – имел куда более развитое воображение, чем Вебер. Задача вернуть миру его очарование куда более позитивна, чем просто скорбеть из-за того, что мир нас разочаровывает.

Это была эпоха сумасбродных девиц, торговли самогоном и шумных джаз-банд, время чарльстона. Это был век звезд немого кино, когда не было прогрессивного подоходного налога и когда создавались самые длинные и самые блестящие автомобили в истории. Вот как Фрэнсис Скотт Фицджеральд описывал короткий период между концом Первой мировой и катастрофой на фондовой бирже 1929 года: «Век джаза двигала вперед его собственная энергия, которую поддерживали его собственные денежные заправочные станции». Возьмем Эмори Блейна, героя автобиографического романа Фицджеральда «По эту сторону рая» (1920): «Сейчас-то я в некотором роде язычник. В моем возрасте всем, вероятно, кажется, что религия не имеет ни малейшего отношения к жизни». И мы слышим в романе такое заключение: «Новое поколение, день за днем, ночь за ночью, как в полусне выкрикивающее старые лозунги, приобщаемое к старым символам веры, обреченное рано или поздно по зову любви и честолюбия окунуться в грязную серую сутолоку, новое поколение, еще больше, чем предыдущее, зараженное страхом перед бедностью и поклонением успеху, обнаружившее, что все боги умерли, все войны отгремели, всякая вера подорвана…» (Перевод двух цитат М. Лорие. – Прим. пер.). Фицджеральд так точно описал атмосферу той эпохи, что Гертруда Стайн могла назвать «По эту сторону рая» Библией юного поколения.[439]

Генри Айдема, автор некоторых приведенных выше фраз, утверждает, что темпы секуляризации ускорились в 1920-х годах, что особенно верно для США. В 1933 году на пике Великой депрессии романист Шервуд Андерсон писал другу: «Знаешь, дорогой мой, это не только голод и лишения – нет, здесь Америка что-то потеряла – старой веры уже нет, но новой тоже не появилось».