Главная тайна горлана-главаря. Ушедший сам - Эдуард Филатьев

Виктор Славинский:

«Из последних рядов – женский голос нахально и пискливо:

– А что вы написали о Ленине?

Поэт вытесняет предыдущего оратора, пытавшегося говорить, объявляет:

– Я читаю о смерти Ленина!

Излагает план поэмы и начинает читать со слов: «Если бы выставить в музее плачущего большевика…» – читает до конца. Читает с потрясающей силой. Слушатели отвечают бурными аплодисментами. Все взволнованы.

Вытесненный с трибуны болван появляется снова и заявляет:

Маяковский говорит, что уже двадцать лет пишет. Но он много говорит о себе, много себя восхваляет. Нужно бросить это дело. Маяковскому нужно заняться настоящей работой"».

Бросается в глаза явная несогласованность того, о чём заявил выскочивший на трибуну парень, с только что прочитанным фрагментом поэмы, в котором речь шла о смерти Ленина. Видимо, молодые люди, присланные, чтобы поиздеваться над поэтом, просто выходили по очереди, оглашая то, что им было велено огласить.

Не удивительно, что терпение Маяковского вскоре иссякло. Славинский пишет:

«Поэт, потрясённый наглой брехнёй, опять вытесняет наглеца и взволнованно заявляет:

– Предыдущий оратор говорил глупости: за сорок пять минут я ничего не говорил о себе».

Из зала опять громко крикнули:

«– Надо доказать!»

Каких именно доказательств требовал кричавший, было непонятно. Поэтому Маяковский попросил поднять руки тех, кто не понимает его стихов и поэм. Руки вскинула всего четверть сидевших в зале.

Виктор Славинский:

«Слово получает студент Честной:

– Многие отнекиваются от Маяковского словами «непонятен». Для меня Маяковский не непонятен, а не воспринимаем.

(Смех.) Я считаю, что Маяковский прав, что его будут понимать через более или менее продолжительный промежуток времени, через десятилетия».

Слова потребовал ещё один молодой человек, нетвёрдой походкой подошедший к трибуне. Он явно был нетрезв, так как заплетавшимся языком объявил, что его фамилия Крикун. Виктор Славинский записал в протоколе: «оратор пьяный».

Поднявшись на трибуну, Крикун сказал:

«– Ориентация писателя должна быть на пролетариат. У Маяковского правильная ориентация. Но Маяковский делает перегибы в своей работе, как партийцы в своей политической деятельности. Есть у Маяковского стихотворение, в котором на полутора страницах повторяется так-так, так-так.

Поэт порывисто бросается на трибуну и протестующее, с яростным гневом заявляет:

– Товарищи! Он врёт! У меня нет такого стихотворения! Нет!!

На трибуне – оба оратора. Пьяному студенту Крикуну ещё удаётся крикнуть:

– Читаемость Маяковского слаба, потому что в работе Маяковского есть перегибы: «так-так, тик-так, тик-так».

Поэт очень громко, яростно:

– Я хочу учиться у вас, но оградите меня от лжи!.. Чтобы не вешали на меня всех этих дохлых собак, всех этих «стихов», которых у меня нет! Таких стихов, которые приводили сейчас, у меня нет! Понимаете? Нет! (Аплодисменты.) Я утверждаю, что вся моя поэзия такая же понятная, как поэма "Владимир Ильич Ленин "!»

Обрадовавшись тому, что поэта удалось вывести из себя, молодые люди, затеявшие эту форменную травлю, принялись шуметь, размахивать руками, выкрикивая с мест какие-то слова и фразы.

Практически все биографы Маяковского говорят о том, что чуть ли не на всех его выступлениях ему неизменно задавали один и тот же вопрос, звучавший примерно так:

– Маяковский, из истории известно, что все хорошие поэты скверно заканчивали свою жизнь: их или убивали, или они губили сами себя. Когда же вы застрелитесь?

Людям, тесно общавшимся с поэтом, было хорошо известно, что он не расстаётся с пистолетом. Но откуда об этом узнавали те, кто общался с Маяковским на поэтических вечерах? Почему они употребляли только один глагол – «застрелитесь»? Не говорит ли это о том, что это слово им кто-то подсказал?

Виктор Славинский тем временем записал:

«Опять слово просит Макаров. Он приводит примеры непонятных стихов».

Из четырёх приведённых «непонятных стихов» есть и «А вы могли бы?». В завершение Макаров читает четверостишие из стихотворения «Война объявлена»:

– Имеет ли это отношение к революции? Всё написано о себе. Всё это непонятно.

Поэт опять на трибуне:

– Это написано в тысяча девятьсот девятом и тысяча девятьсот десятом годах. Вырывать куски, строчки из контекста и этим доказывать непонятность – значит, заниматься демагогией. Возьмите, например, «… но паразиты – никогда…» Что это значит? Какие насекомые – блохи, клопы? Что они «никогда?» Это не имеет никакого отношения к борьбе пролетариата с капиталом, потому что вырвано из контекста.

Поэт читает стихотворение «А вы могли бы?» и говорит, что "это должно быть понятно каждому пролетарию. Если пролетарий этого не поймёт, он просто малограмотен. Нужно учиться. Мне важно, чтобы вы понимали мои вещи"».

Зал немного утихомиривается. И Маяковский читает отрывок из поэмы «Хорошо!» Славинский записывает:

«Принимают очень хорошо».

И вновь вспыхивает перепалка, организованная «непонимающими».

В тетрадке Славинского появляется запись:

«Маяковский с возмущением колет клеветников и невежд остротами, которые я не успеваю записывать.

Из последних рядов раздаётся женский крик.

Студентка вскакивает и что-то тараторит, кривляясь. Весь шум перекрывают громовые раскаты баса. Я уже больше не могу писать. Смотрю то вверх на оратора, то в аудиторию. Спрашиваю Бессонова: что делать, как успокоить Владимира Владимировича.

Общий накал увеличивается. Кто-то пытается что-то кричать. Та же студентка протестующе машет рукой.

Маяковский:

– Не машите ручкой, от этого груши с дерева не ссыпятся, а здесь человек на трибуне.

Дальше цитатами из выступлений студентов он доказывает их безграмотность в поэзии, говорит с большой обидой на упрёки:

– Я поражён безграмотностью аудитории. Я не ожидал такого низкого уровня культурности студентов высокоуважаемого учреждения».