Владислав Ходасевич. Чающий и говорящий - Валерий Игоревич Шубинский

нанес ему несколько визитов: отчасти потому, что надо было договориться о деле (как бы мало ни интересовали Горького текущие дела “Всемирной литературы”, без его санкции было не обойтись), отчасти – поскольку горьковский дом был одним из немногих в городе, где были керосин, сносное угощение и какое-то подобие уюта. Здесь бывали самые разные люди – от Федора Шаляпина до Леонида Красина, занимавшего пост наркома торговли и промышленности РСФСР, – а в глубине квартиры скрывался князь Гавриил Константинович Романов, сын августейшего поэта К. Р., по ходатайству Горького только что освобожденный из-под ареста, с женой-балериной (Ходасевич был допущен в комнату хворавшего члена императорской фамилии и представлен ему). Положение Горького было двусмысленным: он был в полуоппозиции к большевикам, но пользовался их благосклонностью и отчасти – доверием. Его жена Мария Федоровна Андреева была петроградским комиссаром театров и зрелищ и претендовала на пост начальника ТЕО, не по заслугам, как ей представлялось, занятый выскочкой Каменевой. В политических разговорах он держался осторожно: “Барабаня пальцами по столу и глядя поверх собеседника, Горький говорил: «Да, плохи, плохи дела», – и не понять было, чьи дела плохи и кому он сочувствует”[394].

Наконец, Владислав Фелицианович вернулся в Москву, где занял предоставленное ему служебное помещение в Знаменском переулке (дом 18, квартира 10). Однако дальше дело пошло весьма скверно. Как вспоминал Ходасевич в очерке “О себе”, “никак нельзя было выжать рукописей из переводчиков, потому что ставки Госиздата повышались юмористически медленно, а дороговизна жизни росла трагически быстро”[395]. В Петрограде переводчики участвовали в редакционной работе в качестве “экспертов”, членов коллегии и получали паек, в Москве же все сводилось к стремительно обесценивавшемуся гонорару. В числе немногих следов этой двухлетней работы поэта – письмо (от 10 сентября 1919 года) Сергею Полякову, бывшему владельцу “Весов”, а ныне тоже “трудовому элементу”, переводчику-скандинависту: “Издательство просит Вас представить план изданий Гамсуна с распределением по томам. Вместе с тем прошу Вас еще и еще раз настоятельно запросить Ю. К. Балтрушайтиса, когда, наконец, будет им представлена вступительная статья к тому Гамсуна”[396].

Еще один эпизод – совершенно фантастический – известен из воспоминаний Ходасевича. Осенью 1919 года, в момент, когда на Петроград наступал Юденич, руководство “Всемирной литературы” поручило Ходасевичу попросить у правительства через Госиздат некоторое количество дооктябрьских денег, “керенок”, чтобы, пока Петроград будет у белых (временно, само собой!), подзакупить на них в Финляндии бумаги. Ходасевичу была доставлена на сей счет собственноручная записка Горького. Заведующий Госиздатом Вацлав Воровский, добрый знакомый Ходасевича и, по его словам, человек образованный и благовоспитанный, пришел в ужас от этой “циничной” идеи и распорядился записку уничтожить. Секретарь Воровского распоряжения не выполнил, записка попала в редакцию “Правды”, и лишь вмешательство Ленина погасило начавшийся скандал.

4

В эти месяцы Ходасевич, кроме службы, был занят еще несколькими посторонними по отношению к собственному творчеству делами.

Летом 1918 года вместе с Михаилом Осоргиным, Борисом Грифцовым, Павлом Муратовым, Ефимом Янтаревым, переводчиком Михаилом Линдом, поэтом и издателем Николаем Минаевым и другими он стал соучредителем Книжной лавки при Союзе писателей. Каждый пайщик внес по двести рублей, которых хватило на устройство полок и печурки. Помещение (Леонтьевский переулок, дом 16) было даровым, выделенным по мандату, книги сначала брались на комиссию у издателей, потом, когда издательская деятельность стала затухать, в лавку потекли книги из частных библиотек голодающих интеллигентов. За прилавками стояли сами писатели, обычно те из них, у кого не было службы. Ходасевич был человеком занятым, но иногда и он дежурил в зале; Анна Ивановна сидела за кассой и получала за это 600 рублей в месяц. Постепенно частные книжные магазины закрывались или были “муниципализированы”, а затем прекращали деятельность “для разборки книг, скупки и распределения”. В результате Книжная лавка писателей осталась единственным в Москве местом, где можно было приобрести книгу без мандата и ордера, по свободной цене. Аналогичная лавка существовала и в Петрограде. Советская власть мирилась с этими “островками свободы”, так как они снимали с нее одну из забот: о пополнении книгами многочисленных открывшихся в провинции читален. Для писателей же книжная торговля стала дополнительным заработком, не великим, но заметным. Ходасевич придавал значение именно этому аспекту. Он иронически относился к тем, кто “с высоты Книжной Лавки” проповедует “мораль общественную” (письмо Георгию Чулкову от 23 декабря 1920 года), а позднее со скепсисом воспринимал стремление некоторых мемуаристов, в том числе Осоргина, видеть в Лавке чуть ли не форму интеллигентского сопротивления советскому режиму[397]. Впрочем, Ходасевич довольно быстро от дел лавки отошел.

Одной из побочных затей при лавке стало “автографическое издательство”. Как вспоминает Осоргин,

когда стало невозможно издавать свои произведения, мы надумали с полной последовательностью издавать коротенькие вещи в одном экземпляре, писанном от руки. Сделали опыт – и любители автографов заинтересовались. Ряд писателей подхватили эту мысль, и в нашей витрине появились книжки-автографы поэтов, беллетристов, историков искусства, представлявшие самодельную маленькую тетрадочку, обычно с собственноручным рисунком на обложке. Книжки хорошо раскупались и расценивались довольно прилично, а у нас рождалась иллюзия, что продукты нашего писательского творчества все же публикуются и идут к читателю. Лавка приобретала для своей коллекции по одному автографу каждого писателя, дававшего нам свои произведения на комиссию[398].

В числе этих 190 “автографических изданий” есть и книжечки Ходасевича[399].

Другим эпизодом из жизни Ходасевича тех лет было сотрудничество с Пролеткультом.

Пролеткульт (Пролетарские культурно-просветительные организации) возник в конце 1917 года как огромная разветвленная организация, имевшая представительство в каждой губернии и охватывавшая более 80 тысяч человек. Целью его было создание с нуля культуры, выражающей общественное сознание и социальный опыт нового победившего класса. Идеологом Пролеткульта был Александр Александрович Богданов (Малиновский) – некогда видный большевик, в 1909 году из-за разногласий с ЦК РСДРП(б) отошедший от дел партии, оригинальный мыслитель (создатель теории “эмпириомонизма”, с которой так темпераментно спорил Ленин), основатель “тектологии” (“всеобщей организационной науки”), врач, профессор политэкономии МГУ и директор Института переливания крови. Главные вожди – Ленин и особенно Троцкий – к идее пролетарской культуры относились весьма прохладно. Тем не менее Пролеткульт и пришедшие ему на смену организации получали обильное финансирование и организационную поддержку.

Базой для создания пролетарской литературы, в первую очередь поэзии, служили стихотворцы-самоучки из рабочих, которых следовало обучить “литературной технике”. В то же время некоторые “старые” писатели не без энтузиазма брались за просветительную миссию. Как справедливо отмечает в своей интересной монографии[400] Мария Левченко, поэты-символисты видели в Пролеткульте возможность осуществления собственных утопических идей. Левченко приводит колоритные примеры