Пангея - Мария Голованивская

Что-то резануло его в постах паломников. «Сначала была дикая жара и ноги стерлись в кровь. Какой же сброд таскается по этим дорогам! Вчера только мерзкого вида хмырек на моих глазах стянул у богатой французской старушенции кошелек!» Или «Я пустой, как стебель бамбука. Дуй в меня, и я запою. Каким Господь увидит меня? Дудкой пустою?»

Марта перезвонила только к вечеру, он выслушал ее обычный доклад и впервые за последние несколько лет выдохнул:

— Я очень устал. Я совершенно пустой. Даже не выжатый, а пустой.

Может, и вправду пойти? Проделать длинную дорогу на солнцепеке, напиться свежей воды, повидать людей? Что это значит — новое путешествие? Он пил коньяк и вспоминал прекрасную романтику путешествий, когда еще на небе цвели цветы и душа не казалась прокисшей. Куда теперь денешься? Как заплакать, чтобы облегчить душу? Один, один, один, один…

— Ты почему крест носишь? — спрашивал он у каждого, кто заходил к нему в кабинет с характерной цепочкой под воротником.

— Бабушкин, — рапортовали одни.

— Купили в Нотр-Дам, — отвечали другие.

— Это подарок, — зардевшись, признавались третьи.

— Ветер изменился, — попытался сказать Кир Даниилу с того света, когда через месяц тот пришел с цветами на его могилу, — мы теперь дружим с церковью, они взялись нам помогать. Взаимообразно, конечно.

Он промычал эти слова с того света, словно и там оставался больным.

Даниил каждый раз пугался девочки, страшного прогноза лечащего врача, поначалу он пытался говорить о своем страхе с Мартой, но она уже не слышала и не слушала его — всегда взахлеб говорила о Мухе, которая каждый раз именно сегодня была такой молодец, такой молодец. Так было и теперь.

— Возвращайтесь обе домой, — сказал в конце телефонного разговора Даниил, — давайте жить все вместе, сколько можно слоняться по чужим углам!

Эту его фразу Марта услышала:

— Да как ты можешь так говорить! Это бессердечно! Знаешь, как нам здесь хорошо? Знаешь, сколько у нас тут друзей? Да она умрет от горя, и я тоже, если мы переедем к тебе.

— Стоп, — сказал себе Даниил, повесив трубку. — Стоп, стоп, стоп. Это конец. Дальше так продолжаться не может. Это конец.

Подготовка путешествия заняла неделю. Его секретарь, сообщив куда надо, безупречно подготовила поездку: билеты, маршрут, страховку, визу. Он был готов. Последняя надежда в конце пути обрести свет.

Путь. Соединение двух точек. До, во время, после. Переход от этапа к этапу, умирая или возрождаясь.

— Коньяк, виски, вино, кока-кола, сок?

Он заказал сок, хотя обычно любил выпить на борту. Первый шаг, который он решил сделать еще в небесах.

Для того чтобы ступить на истоптанную обочину, он сначала сел в одном городе, потом перелетел в другой, потом сел на поезд, который довез его до премилого небольшого курорта, тоже носящего имя Святого — Сан-Себастьян.

Он не стал себя жалеть. Он думал — чем беспощаднее будет к себе, тем больше пользы получит от путешествия. Будет как все, как все, кто жаждет исцеления, разве мы ходим к Богу не как к доктору на прием?

Оставил в паломнической камере хранения все вещи. Взял мешок из плащовки, салфетки, пластырь, немного денег, пару белья — и двинулся в путь. Если чего надо будет, купит по дороге.

Он вышел из города, следуя указателям на главной паломнической дороге, в семь вечера, не думая, что впереди ночь, с заветной ракушкой на шее, в большой толпе паломников, веселых и угрюмых, исполненных надеждой изменить себя через путь.

Уж через полчаса он познакомился с доброй дюжиной путешественников и весело болтал с ними о своей работе.

Какие люди шли с ним вместе по утоптанной обочине шоссе в первый вечер и первую ночь его паломничества?

Неизлечимо больной раком Мюллер Фиш.

Усомнившийся монах Джакомо.

Дальний родственник английской королевы сэр Дэвид Минч.

Раскаявшаяся украинская колдунья Галина Росенко.

Возомнивший себя Христом бездарный русский дирижер Петр Вилов.

Владелец крупной польской парфюмерной фабрики Кшиштоф Бенецкий.

Двое влюбленных французских студентов Мюриэль и Анри.

Испанский пастух Мигель Лос Мигас.

Дважды судимый за кражу и изнасилование Михай Йорга, румын.

Шестнадцатилетняя Нур, дочь Елизаветы.

Переводчик, известный ученик недавно погибшего поэта Иосифа Марковича Константин Хомяков.

Американский микробиолог Сьюзен Макдауэлл.

И узбекский гастарбайтер Юсуф, до этого своего путешествия работавший на строительстве дома русского миллионера Петушка — Петра Ивановича Селищева в Швейцарии, близ Женевы.

К пяти утра рассказ всех историй был закончен, и измученные новобранцы сладко захрапели на бумажных простынях в деревенском ангаре, превращенном в ночлежку для паломников.

Миллер Фиш был отменным семьянином, владел фирмой, поставлявшей сантехническое оборудование на крупные стройки — большие медицинские центры, курорты, студенческие городки и тому подобное. Всю жизнь Миллер соблюдал все известные ему правила, и даже по настоятельному совету своей жены почти поборол в себе скупость, перешедшую к нему по наследству от матери. Он внимательно следил за собой, когда ему исполнилось сорок лет, перестал есть жирное, регулярно замерял холестерин, ходил в спортивный зал. И вот однажды ни с того ни с сего, во время утренней дефекации из него полилась тонкая струйка черной крови, вскоре после чего последовал и страшный диагноз — рак прямой кишки. Ему сделали множество операций, и теперь его дела идут вроде неплохо. Но кто-то сказал ему, что каждый из нас сам порождает в себе свою болезнь, каждый носит в себе свою смерть — прямо как пишет Сунь Цзы, которого прочел Миллер. Он бесконечно цитировал его, все повторяя и повторяя: «Наша победа в нашем враге, наше поражение в нас самих». Он так закончил свою историю: «Нужно изменить самого себя, внутри, в душе, для того, чтобы самому себя не убить».

Джакомо поведал спутникам вот о чем.

С ним давным-давно в одном монастыре на юге Италии (он даже назвал монастырь) находился удивительный монах — Симеон. И был он чудак человек. Вечно болезный, гнусавый, с язвами на руках и на ногах наподобие стигмат. Он лечил прихожан, предсказывал будущее, очереди к нему на исповедь были в километр, а еще он рассказывал всем, как встречался с дьяволом и совершал над ним свой секретный ритуал, который должен был ослабить не только его недюжинную силу, но и его изобретательность. Джакомо ходил у него в учениках, но все время сомневался в словах и делах учителя. Однажды он обнаружил на полу церкви салфетку, которой тот заматывал свои изъязвленные ладони, поднял ее с полу и поднес к носу: что за черт! От бурых пятен пахло не кровью и не гноем, а клубникой или диким медом, точно он разобрать не мог. «Может, ты используешь какой-то бальзам от ран?» — вечером спросил его Джакомо. «Эти раны, как ты говоришь, так дороги мне, — ответил Симеон, — так зачем же я стану врачевать их? Христос говорит со мной через боль, говорит на этом точном и многосложном языке, так неужели я заткну ему рот!» Написал тогда Джакомо на него донос, надеясь вознестись по служебной лестнице, назначили папскую комиссию, Симеона прогнали, хотя потом и позвали обратно, потому что врачи заключили, что это все-таки была кровь, а не шампунь, как написал в пасквиле Джакомо. Но ровно в тот день, когда его позвали, Симеон умер в сортире забегаловки в Сорренто, просто присел на унитаз и умер без шума, без хлопот, удержав на лице виноватую улыбку. Джакомо потерял сон, и даже рьяное его продвижение по служебной лестнице было ему не в радость: он был вынужден принимать снотворное всю жизнь, но от него спал тяжело, а когда бодрствовал, что ему тоже мерещилось, что он спит, что все — это сон. Он идет к святому Иакову за индульгенцией, он будет каяться и умолять.