Дети декабря - Платон Беседин

– Приехали.

Таксист затормозил напротив Матросского клуба. Я расплатился, щедро добавив чаевых – за песню и понимание. Таксист поблагодарил многословно. Довольные друг другом, мы распрощались.

На этот раз в «Сердцеедках» посетители были. У левого столика перед двумя светловолосыми толстячками танцевала Оля, девушка с очень большой – самой большой здесь, – чуть разведённой в стороны грудью. Она была из тех танцовщиц, кто ошибочно полагал, что для возбуждения мужчины достаточно лишь секси-внешности, а потому, даже стараясь, окутывала себя ореолом надменности и нездешности, точно на минуту зашла, но, соблаговолив, осталась чуть дольше.

Мы теснее познакомились с ней на привате, а потом я написал ей в вайбере, предложив встретиться, и Оля ответила: «20 тысяч рублей». Помню, тогда я лишь усмехнулся, и позднее мы пили моккачино на смотровой площадке, наблюдая, как из-за линии горизонта выкатывается нежно-жёлтый рассвет. Оля рассказала, что она из Красноармейска, маленького городка в Луганской области, и до войны у неё были иные правила, другие приоритеты. «Многое пришлось пересмотреть, многое в себе изменить», – признавалась она, дымя ментоловой сигаретой. Я верил ей, потому что сам забирал из Донецка деда, когда к городу уже подкрадывался зверь войны, но всё равно, глядя на её румяное лицо и пышную грудь сельской девушки – таким надо рекламировать фермерские продукты, а не танцевать стриптиз, – испытывал липкое ощущение свидания с проституткой, пытавшейся, как и все охочие до сытой жизни, убедить меня в том, что она жертва обстоятельств. Возможно, тогда Оля почувствовала моё недоверие, и мы прекратили общаться. Сейчас, при встрече в баре, она даже не стала подходить. И на самом деле поступила верно: мой интерес к ней, как и пустой стаканчик из-под моккачино, остался там, на смотровой площадке.

Были другие танцовщицы. Но сначала подошла всё та же тёмненькая администраторша, уже знавшая мои вкусы и оттого не слишком навязчивая, довольствовавшаяся своими двумя коктейлями и шоколадкой, которые она, конечно, брала деньгами. Принесла мой стандартный набор: двести, в два захода по сто, Jameson и мясную нарезку. «Сердцеедки» не частили с ротацией, потому я знал всех танцовщиц: и любительницу мотоциклов, и вечно обдолбанную пионерку Вику, и грудастую Ольгу, и блондинистую Милену, и страстную Лолу, и остальных, различая их, казалось, по изгибам и запаху.

Но вдруг появилась другая – та, которую я ещё здесь не видел. Та, от которой тело моё вскипело похотью. Достаточно было лишь одного взгляда на эту медленно вышедшую блондинку. В ней не было красоты. Наоборот, в лице мелькнуло что-то свинячье-мультяшное, от Порки, а грудь, в отличие от Олиной, была небольшой и, как мне показалось, совсем не упругой, но то, как ступала эта девица, как обводила поджигающим взглядом бар, давая понять, кого здесь хотят больше других, заводило моментально. В ней было что-то вампирское, подчинявшее, и заигравшая After dark только усиливала эффект.

Девица закрутилась у шеста, демонстрируя подбородистый зад и длинные ноги на лабутенах. Смотрела она при этом так, словно лизала яички, и сразу же стало нестерпимо важно, к кому первому из посетителей подойдёт эта блондинка. Я почувствовал, что толстячки за столиком слева испытывают то же самое, и тем сильнее захотелось выиграть в соревновании, но я делал вид, будто мне всё равно, – наблюдал и пил виски. Блондинка покрутилась у шеста, сверкнула взглядом – я не сдержался, заёрзал – и всё-таки подошла ко мне. Свои желания она сообщала как данность, как свершившийся факт, беря то, что ей причиталось, и я соглашался, с трудом успевая фиксировать, сколько это будет стоить. Она заявила приват – и я не спорил.

– Скоро вернусь, – шепнула она, наэлектризовывая истомой и нетерпением.

Кристина – таким именем она назвалась – появилась через пару минут, одетая во что-то развевающееся, неоново-белое, взяла меня за руку и повела в отдельную комнатку. Я чуть не споткнулся, засмотревшись на её зад. Раздевшись, потанцевав, Кристина стала передо мной на колени, взяла мои руки, положила их на свои груди. Они умещались в ладони и были, я верно определил на вид, мягкие, чуть обвисшие, но её голос всё компенсировал:

– Можно трогать и целовать.

Я, конечно, поцеловал, втягивая запах, нежный и терпкий, как сицилийское вино.

– Мне надо расслабиться.

– Полное расслабление, – она прижалась ко мне…

После неё другие танцы, массажи казались пустыми. Я вышел из стрип-бара на площадь, волшебную в тихом ночном торжестве. И сам я был точно заколдованный, растворившийся в магическом сладострастии, и до сих пор чувствовал прикосновения Кристины, раскупорившие самые дальние, самые сладкие недра. Тело расслабилось, нежилось, будто в горячей ванне. Не хотелось никуда ехать, идти – только ловить, продлевать удовольствие.

Напротив светилась гостиница «Украина». Я подумал о накрахмаленном белье, горячем душе, свежих полотенцах и тапочках, о «шведском столе» – и всё это, благодушное, чистое, сытое, завлекало. Вдохновлённый, я зашёл в «Украину», снял приличный номер и, поднявшись, растянулся на действительно накрахмаленных простынях. В комнате терпко и нежно пахло Кристиной, низ живота словно массировали искусные пальчики. Никогда ещё послевкусие от оргазма не растягивалось так надолго. Я не мог уснуть. Приятная бессонница мучила меня: я вспоминал Кристину, фантазировал, наслаждался. А утром мне позвонили.

– Алексей, вашему деду плохо. Приезжайте, пожалуйста, как можно быстрее! – Голос в трубке дрожал и ломался, как хворост. Часы показывали шесть утра. Всё возвращалось в привычное русло.

Я вскочил, натянул штаны и футболку, успел сполоснуть лицо холодной водой. «Шведский стол» отменялся. Запаха Кристины в номере уже не было. Я проснулся.

2

Мой дед стал одной из причин развода. Жена злилась, что я уделяю ему слишком много – непозволительно много – времени. А уделять действительно приходилось много. После переезда к нам, в Севастополь, дед начал сильно болеть.

Он родился где-то под Оренбургом, в селе, название которого я никак не мог запомнить, и очень гордился тем, что на местном кладбище большая часть людей лежит с нашей фамилией – «родовое гнездо», – но молодым мужиком переехал в Стаханов, там женился, а после перебрался в Донецк. Мой отец родился в городе роз и терриконов, на улице Артёма.

Не могу сказать, что с дедом у нас сложились добрые, родственные отношения. Он вообще был довольно взбалмошный и отстранённый и думал в основном о себе. Как-то я даже услышал слова матери, брошенные отцу: «Твой папа загнал маму!» Бабушка умерла три года назад и в последние месяцы почти не вставала; деда она боялась. Он и выглядел весьма сурово: высокий, с длинными жилистыми руками и кустистыми седыми бровями, из-под которых поблёскивали колкие стальные глаза. Изредка я приезжал к нему в гости, побывал в Донецке всего три или четыре раза. Школьником туда ездил мой старший брат. И дед, несомненно, любил его больше меня, того не скрывая, часто ставя в пример. Но, окончив школу, не без трудностей, брат поехал учиться в Санкт-Петербург – с этим ему помог отец – и остался там после университета, найдя синекуру в госкорпорации. Деда он не вспоминал, забывал даже поздравить с днём рождения, Новым годом или Девятым мая. Впрочем, мой авторитет от того не рос.