Богема - Дафна дю Морье

– Кажется, в Кроудоне.

Никто не знал. Никто не мог сказать с уверенностью. Стук в дверь.

– Войдите.

Это был Найэл. Волна облегчения, но ее сразу сменяет раздражение.

– Где ты был? Почему не пришел раньше?

– Я кое-что делал.

Спрашивать Найэла бесполезно. Он сам себе закон.

– Я думала, ты сидишь в первом ряду, – сердито сказала Мария, стирая с лица грим.

– Я видел пьесу четыре раза, то есть примерно на три больше, чем следовало, – ответил Найэл.

– Сегодня я была очень хороша. И совсем другая, чем в тот вечер, когда ты видел меня последний раз. Большая разница.

– Ты всегда разная. Я никогда не видел, чтобы ты дважды делала одно и то же. На, возьми этот пакет.

– Что это?

– Подарок, который я купил тебе в Нью-Йорке на Пятой авеню. Ужасно дорогой. Называется неглиже.

– Ах, Найэл…

Она вновь была ребенком, который разрывает упаковку, бросает оберточную бумагу на пол, затем быстро подбирает – оберточная бумага теперь большая редкость – и, наконец, вынимает из коробки тонкий, струящийся идиотизм, прозрачный и абсолютно никчемный, непрактичный.

– Должно быть, стоит уйму денег.

– Так и есть.

– Общественные связи?

– Нет, личные. Больше ни о чем меня не спрашивай. Надень.

Как приятно получать подарки. Почему она, как ребенок, сама не своя до подарков?

– Ну как?

– Отлично.

– И к телу очень приятно. Я назову его «Страсть под вязами»[63].

Такси найти не удалось. Они были вынуждены возвращаться на квартиру Марии почти ощупью, прокладывая себе путь в тумане, прислушиваясь к тяжелому дыханию поезда где-то высоко под небом.

– Дело в том…

– Дело в чем?

– Дело в том, что, вместо того чтобы привозить мне «Страсть под вязами», следовало привезти гору еды в банках. Но тебе это, конечно, не пришло в голову.

– А какой еды?

– Ну… ветчины, языков, цыплят в лаванде.

– А вот и привез. У швейцара в вестибюле я оставил огромный пакет со всякой всячиной. Скоро увидишь. Цыплят, правда, нет. Но есть сосиски.

– Ах, ну тогда…

В квартире, расхаживая между спальней и кухней, она разговаривала то с Найэлом, то с закипающим чайником.

– Только посмей перелиться через край. Я за тобой слежу… Найэл, зачем ты роешься в комоде? Оставь его в покое.

– Хочу найти еще одно шерстяное одеяло. Что там лежит у тебя под гладильной доской завернутое в плед?

– Не трогай… хотя нет. Бери. Но не пролей коньяк на подол.

– Коньяка у меня нет. А жаль. В квартире ледяной холод. У меня стучат зубы.

– Тебе это не повредит. Ты слишком привык к горячим батареям… Ну вот, потеряла консервный нож. Найэл, что это на тебе? Ты похож на негритянского менестреля.

– Это моя американская пижама. «Страсть под кизилом», нравится?

– Нет. Какие отвратительные темно-каштановые полосы… Сними ее. Надень шотландцев, проливших свою кровь[64].

– Можно и проливших кровь шотландцев.

Над крышей прогрохотал еще один поезд. Куда? Откуда? Лучше поскорее налить грелку.

– Найэл, ты хочешь есть?

– Нет.

– А захочешь?

– Да. Не беспокойся. Если захочу, открою банку сосисок рожком для обуви. Между прочим, что такое бомбейская утка?

– Общее купе в спальном вагоне. Неужели ты забыл?

– Ах да, конечно. Но какое отношение это имеет к нам? Сегодня ночью?

– Никакого. Просто мне надо было отделаться от Полли.

Приятное тепло чашки обжигающего чая, потом грелка в ногах. Приятная тишина – ни скорых поездов, ни хлопающих дверей и окон; лишь тиканье часов на прикроватном столике, светящиеся в темноте стрелки показывают десять минут первого.

– Найэл?

– Что?

– Ты читал в вечерней газете заметку про то, как умирающая жена одного старого полковника Нозворта попросила сыграть на ее похоронах «Ты действуешь мне на нервы»?

– Нет.

– Какая хорошая мысль. Я вот все думаю, кто бы это действовал ей на нервы.

– Думаю, старик Нозворт. Мария, как ты думаешь, чем нам заняться?

– Не знаю. Но чем бы мы ни занялись, это будет восхитительно.

– Тогда перестань разговаривать…

В холле, в Фартингзе, кто-то ударил в гонг. Мария открыла глаза и села, вся дрожа. Она протянула руку к пробке, и остывшая вода с рокотом и бульканьем устремилась в сток за окном. Мария сильно опаздывала к воскресному ужину.

Селия закрыла за собой дверь детской. Все правильно, сказала она себе, все, о чем мы говорили днем: они другие, не такие, какими мы были в их возрасте. Наш мир был миром воображения. Их мир – мир реальности. Они все видят в истинном свете. Для современного ребенка кресло – всегда кресло, а не корабль, не необитаемый остров. Узоры на стене – всего лишь узоры; не образы, чьи лица изменяются с наступлением сумерек. Игра в шашки или фишки – не более чем состязание в мастерстве и везении, как бридж для взрослого. Для нас фишки были солдатами, безжалостными и злыми, а король с короной на голове – надменным властелином, который с пугающей силой перепрыгивал с квадрата на квадрат. К сожалению, современные дети лишены воображения. Они милы, у них беззаботные, честные глаза, но в их жизни нет волшебства, нет очарования. Очарование ушло и едва ли вернется…

– Дети укрыты, мисс Селия?

– Да, Полли. Извините, что я не поднялась и не выкупала их.

– Ах, с этим все в порядке. Я слышала, как вы разговариваете в гостиной, и подумала, что вам надо многое обсудить. Миссис Уиндэм выглядит усталой, вам не кажется?

– Это все Лондон, Полли. И дождливый день. Да и пьеса, в которой она играет, не пользуется успехом.

– Наверное, так. Какая жалость, что она мало отдыхает и не приезжает сюда на более длительное время, чтобы побыть с мистером Уиндэмом и детьми.

– Для актрисы это не так просто, Полли. Кроме того, длительный отдых не для нее.

– Дети так мало ее видят. Папочке Кэролайн пишет два раза в неделю, а мамочке никогда. Порой мне трудно удержаться от мысли…