Пьер, или Двусмысленности - Герман Мелвилл

II

Следующим утром, на рассвете, в четыре утра, четыре быстротечных часа воплотились в четырех нетерпеливых лошадей, кои встряхивали сбруей под окнами постоялого двора. Три фигуры вышли в холодный серый рассвет и заняли свои места в карете.

Пожилой хозяин постоялого двора молча и уныло пожал Пьеру руку; самодовольный кучер в перчатках из оленьей кожи сидел на козлах, приводя в порядок, пропуская меж пальцев четверо поводьев; плотная толпа восхищенных конюхов и других ранних зевак, как это обычно бывает, собралась у крыльца, когда, заботясь о своих спутницах да всем сердцем желая как можно скорее пресечь любую напрасную задержку в такую мучительную минуту, Пьер громко крикнул вознице трогать. На мгновение четыре гладкие молодые лошади рванулись вперед, показывая нерастраченные силы, и четыре добрых колеса описали полный круг; оставляя сзади широкий след с их оттисками, бодрый кучер, словно бравурный герой, взмахнул хлыстом, нарисовав хвастливый росчерк прощальной подписи в пустом воздухе. И так, в предрассветном сумраке да под залихватское щелканье того длинного хлыста, кое отдавалось резким эхом, троица навсегда покинула прекрасные поля Седельных Лугов.

Приземистый старик хозяин постоялого двора поглазел вслед карете, а потом вернулся в харчевню, теребя свою пегую бороду да бормоча про себя:

– Я держу этот постоялый двор вот уже… да, тридцать три года… и повидал на своем веку много свадебных поездов, кои прибывали и уезжали… это всегда ряд карет, а с ними и мелких поломок, легких экипажей, двуколок… жених и хихикающая невеста, кои почивали на груде свежесрезанного, сладко пахнущего клевера. Но такой свадебный поезд, как этим утром, ба! Печально было, как на похоронах. И отважный мастер Пьер Глендиннинг – жених! Так, так, чудные творятся дела. Я-то думал, ничто меня не удивит с тех пор, как мне стукнуло пятьдесят, но я по-прежнему удивляюсь. Ах, я отчего-то себя чувствую так, словно только что схоронил своего старого приятеля и на ладонях остались ссадины от веревок, на коих опускали его в могилу… Еще рано, но я пропущу рюмочку. Дайте-ка взглянем, где у нас… сидр… нальем-ка себе кружечку сидра… он резок и дерет горло, как шпора бойцовского петуха… сидр – вот самый подходящий напиток, когда пребываешь в скорби. Ох, Создатель! Что-то ты, толстяк, совсем расклеился и глубоко переживаешь за других. Чувствительный, но худой человек никогда никому не сопереживает долго, так как у него силенок не хватит для эдаких эмоций. Так, так, так, так, так… из всяких хворей избавь нас бог от меланхолий – незрелые дыни вреднее всего!

I

Все важные события и переживания по их поводу предваряются и сопровождаются молчанием. Какова природа того молчания, которому предшествует ответное «Я согласна» от побледневшей невесты на торжественный вопрос священника: «Согласна ли ты взять в мужья этого человека?»? В молчании руки супругов соединяются. Да, в молчании младенец Христос появился на свет божий. Молчание освящает всю Вселенную. По манию рук святого Понтифика молчание нисходит на мир. Молчание одновременно и самое безобидное, и самое ужасное состояние во всем мире. Оно провещает о скрытых силах судьбы. Молчание – вот глас нашего Создателя.

Однако сие не значит, что августейшее молчание ограничивается только трогательными или великими событиями. Как воздух, молчание проникает повсюду и проявляет свою магическую мощь как в том особом настроении, кое подчиняет себе одинокого странника, что впервые пускается в путешествие, так и в те невообразимые времена, когда, прежде чем мир родился, молчание смотрелось в зеркало темных вод.

Ни единого слова не проронили наши странники, когда карета с нашим юным энтузиастом Пьером и его мрачными спутницами торопливо ехала из тусклого рассвета в непроглядную полночь, коя все еще царила над миром непотревоженная, в самое сердце чащи старых лесов, куда вела дорога почти сразу же по выезде из деревни.

Как только Пьер занял свое место в карете, он стиснул рукой бархатистую обивку своего сиденья, чтобы уберечься от шатаний, если карета поедет по ухабам, и почувствовал в своих пальцах какие-то мятые листки бумаги. Он инстинктивно сжал их в горсти; а то странное напряженное душевное состояние, кое побудило его совершить сие бессознательное действие, вновь восторжествовало над ним, заставив удержать мятую бумагу в руке, чтоб часок или более провести в том прекрасном напряженном молчании, в какое быстрая карета погружает сердце средь всеобщего неподвижного утреннего молчания полей и лесов.

Мысли его были темны и в полном беспорядке, ибо в его душе за свободное пространство сшиблись меж собой и восстание, и ужасающая анархия, и безбожие. Сие преходящее состояние души было совсем таким, как в рассказе, что, по преданию, некогда прозвучал с кафедры от одного почтенного служителя Господа, – о том чувстве, кое однажды овладело сердцем превосходного священника. Стоя на священной кафедре в облачный субботний день, после полудня, тот священник вершил святой обряд причастия, когда Дух Зла вдруг нашептал ему, что, возможно, вся христианская религия – простой вздор. Вот каков был нынче душевный настрой Пьера, ибо Дух Зла молвил ему потихоньку, что, может быть, все его самоотречение – обыкновенный вздор. Дух Зла посмеялся над ними обоими и нарек их глупцами. Но благодаря настойчивой и сердечной молитве – плотно закрыты глаза, руки все еще покоятся на священном хлебе, – благочестивый священник победил многогрешного дьявола. Но не так было с Пьером. Нерушимое здание святой Католической церкви, бессмертные заповеди Святой Библии, нерушимая инстинктивная вера в природную истинность христианства – это все были нерушимые якоря, коими укрепил священник скалу своей веры, когда вдруг налетел шторм, вызванный Духом Зла, да обрушился на него. Но Пьер… где он мог найти Церковь, монумент, Библию, кои недвусмысленно сказали бы ему: «Продолжай, ты на правильном пути, я благословляю тебя пройти по нему до конца; продолжай». Словом, разница между священником и Пьером вот в чем: священник обладал материальным подтверждением истины, верны иль нет его определенные мысли, а Пьера мучил вопрос, правильны или же ошибочны были его определенные жизненные поступки. В этой маленькой подробности и заключается зерно возможного решения некоторых сложных проблем, а вместе с тем решение одной проблемы приведет к открытию новых и еще более глубоких проблем, кои появятся, стоит только разрешить предыдущую. Слишком уж правдива шутливая пословица, глася: иные люди затем не решают проблемы сегодняшнего дня, что опасаются накликать на себя еще больше работы в том же роде.

Пьер задумался о колдовском мрачном письме Изабелл, он воскрешал в памяти свое праведное воодушевление в тот час, когда героические слова жгли его сердце: «Беречь тебя, и быть рядом с тобой, и сражаться за тебя будет твой неожиданно обретенный брат!» Эти воспоминания с гордым торжеством расцвели в его душе, и при виде столь блестящих знамен добродетели дьявол с копытами в смятении бросился наутек. Но вслед за тем Пьеру вспомнился ужасный, смертоносный, прощальный взгляд его матери; снова услышал он бессердечные роковые слова: «Под моим кровом и за моим столом тот, кто когда-то звался Пьером Глендиннингом, никогда больше не появится»; и падающая в обморок в своей белоснежной постели, бездыханная Люси вновь лежала перед ним, и слышалось повторяющееся эхо ее мучительного крика: «Любимый мой! Любимый мой!» Затем его мысли вновь быстро вернулись к Изабелл и к тому несказанному, внушающему благоговейный страх, все еще малоосознанному, нарождающемуся, новому и сложному своему чувству к сей таинственной девушке. «Вот! Я оставляю за собой трупы, куда бы ни направился! – стонал Пьер про себя. – Разве могут мои поступки быть правильными? Вот! Из-за моих поступков мне, кажется, угрожает опасность противоестественного и проклятого греха, и это вполне может оказаться такой грех, про который говорит Евангелие, что ему нет искупления. Я оставил позади себя трупы, а впереди меня ждет тягчайший грех, так как же мои поступки могут быть правильными?»