И пели птицы... - Себастьян Фолкс

Перед ней расстилалась подстриженная лужайка в строгом английском стиле, с гравийной дорожкой посередине. С близкого расстояния стал понятен масштаб арки: подпираемая четырьмя колоннами, она царила над открытым ландшафтом. Размер ее словно подчеркивался брутальной современной архитектурой — несомненно мемориальная, арка напомнила Элизабет здания, которые Альберт Шпеер возводил для Третьего рейха.

Она поднялась по ведущим к арке ступеням. Обширное пространство между колоннами подметал мужчина в синей куртке.

Приближаясь к арке, Элизабет вдруг поняла, что та покрыта надписями. Она подошла совсем близко, вгляделась. Арку покрывали имена. На всей ее поверхности были высечены в камне имена англичан, они начинались примерно от уровня колен Элизабет и уходили до самого верха огромной арки; они теснились на каждой колонне, окружая ее, занимая ярды, сотни ярдов.

Элизабет прошла под сводом арки, мимо мужчины с метлой, и увидела то же самое с другой стороны — на поверхности всех колонн были вырезаны имена.

— Кто это?.. Эти?..

Она указала на имена.

— Эти? — не без удивления переспросил подметальщик. — Пропавшие.

— Погибшие?

— Нет. Пропавшие без вести, те, которых не смогли найти. Другие — они по кладбищам лежат.

— А этих просто… не нашли?

Она посмотрела на свод над головой, потом в страхе обвела глазами бесконечные надписи, словно сноски к тексту, начертанному на небесах.

А когда к ней вернулся дар речи, спросила:

— За всю войну?

Метельщик покачал головой:

— Только в наших полях.

И широко повел вокруг рукой.

Элизабет отошла, присела на ступеньку с другой стороны монумента. Перед ней простиралось подобие регулярного парка с рядами белых надгробий, у основания каждого было посажено какое-нибудь растение или цветок, каждое было чистым и казалось прекрасным в мягком солнечном свете зимы.

— Мне же никто об этом не говорил. — Она прошлась пальцами с красными ногтями по своим густым темным волосам. — О господи, никто никогда мне об этом не говорил.

Битый час проколесив по Брюсселю, Элизабет поняла, что дом Роберта ей самостоятельно не отыскать. Один-единственный раз она почти смогла подобраться к улице, на которой он жил, однако движение в том месте было одностороннее и вело в обратном направлении. В конце концов она бросила машину возле какой-то стройки и поймала такси.

Элизабет не терпелось поскорее увидеть Роберта, и пока таксист пробивался сквозь уличные потоки машин, возбуждение ее все нарастало. Кроме того, она немного нервничала, поскольку перед каждой встречей с Робертом начинала сомневаться в том, что он окажется достойным собственного образа, запечатленного в ее памяти. Он словно обязан был прикладывать дополнительные усилия, чтобы как-то оправдать воздействие, которое оказал на ее жизнь. Элизабет отвергала других мужчин, жила одна, принимала участие в длившемся и длившемся обмане — значит, ему надлежало быть достойным ее жертв. А между тем из всех известных ей мужчин Роберт был наименее уверенным в себе, он ни на что не притязал, ничего не обещал и неизменно твердил, что Элизабет вольна поступать так, как считает наиболее для себя удобным. Возможно, именно за это она его и любила.

Она заплатила таксисту, нажала на кнопку дверного звонка. В динамике домофона прозвучал голос Роберта, дверь открылась. Элизабет побежала наверх, стуча каблуками по деревянным ступенькам. Роберт стоял в дверях квартиры на втором этаже — смахивающий на медведя взлохмаченный мужчина с сигаретой в руке, еще в костюме, хотя с ослабленным узлом галстука и расстегнутой верхней пуговицей рубашки. Элизабет бросилась ему в объятия.

Как это часто бывало, в первые проведенные с ним минуты Элизабет испытывала замешательство, потребность услышать слова, которые приободрят ее. Она рассказала, как моталась безо всякого толка по городу, и Роберт, отсмеявшись, заявил, что надо съездить забрать ее машину и поставить в подземный гараж.

Через полчаса они вернулись в квартиру — можно было начать все заново. Элизабет отправилась принимать ванну, а Роберт, уложив ноги на кофейный столик, принялся обзванивать рестораны.

В гостиную она вернулась одетой в новое черное платье. Он протянул ей бокал:

— Тоника не добавлял, даю слово. Только бутылку показал. Чудесно выглядишь.

— Спасибо. Ты тоже неплохо. Ты так в этом костюме и пойдешь или все же переоденешься?

— Не знаю. Не думал об этом.

— Ну разумеется.

Роберт подошел к тахте, сдвинул в сторону документы и книги, сел рядом. Человеком он был сильным, рослым, с широкой грудью и изрядным брюшком. Он погладил ее по волосам, поцеловал в поблескивающие губы. Рука Роберта скользнула под ее юбку, он что-то забормотал в ухо Элизабет.

— Я только что оделась, Роберт. Перестань.

— Ты мне весь макияж испортишь, — отозвался он.

— Я серьезно. И руки убери. Успеешь еще.

Он усмехнулся.

— Но это позволит мне снять напряжение и получить удовольствие от обеда.

— Роберт!

От его приставаний у Элизабет поехала петля на чулке и смазалась помада, однако она успела привести себя в порядок, прежде чем они вышли из дома. Вообще говоря, он прав, думала Элизабет: удостоверившись, что мы по-прежнему близки, мы быстрее найдем общий язык.

За ужином Роберт спросил, чем она занималась в последнее время, и Элизабет рассказала о работе, о матери, о своем новом интересе к прошлому. Рассказывая, она сама начинала все лучше понимать этот интерес. Она уже достигла возраста, когда перестаешь думать, что умрешь последним; существовали люди моложе ее, поколение детей, наслаждавшихся надежной роскошью знания: между ними и смертью еще стоят кордоном родители и родители родителей. Однако своих детей у нее не было, вот она и начала приглядываться к прошлому, задумываться о судьбе другого поколения, более раннего. Поскольку жизнь этого поколения завершилась, оно нуждалось теперь в ее защите, и Элизабет стала испытывать к нему чувства почти материнские.

Рассказала она и о том, как побывала в доме Ирен, как познакомилась с Бобом, который, если верить его жене, почти не вылезал из пабов и букмекерских контор, но на деле оказался невысоким, чем-то напоминавшим птицу человечком в очках с толстыми стеклами; он предложил ей на выбор две-три книги, проворно снятые им с книжных полок, тянувшихся вдоль стен его домашнего кабинета.

— И все-таки я оказалась совершенно не подготовленной к тому, что увидела. К масштабу. К мемориалу размером с Мраморную арку, больше даже, у которого исписан каждый дюйм поверхности. Когда стоишь там, кажется, что все было совсем недавно. Уборщик показал мне гильзу, найденную в лесу всего лишь на прошлой неделе.

Роберт, слушая Элизабет, несколько раз наполнял ее бокал; когда они вышли из ресторана и направились к Гран-Пляс, голова у нее слегка кружилась, но ей было легко и спокойно. Брюссель представал перед Элизабет городом основательным, живым памятником сноровистости фламандских тружеников, обильной еде, приготовленной с французской изобретательностью, но прежде всего — радостям мирного существования.