Еврейская сага. Книга 3. Крушение надежд - Владимир Голяховский

Такова была хрущевская действительность.

Моня Гендель не напрасно упомянул подмосковный поселок Малаховку, в нем проживали многие евреи. Поселились они там с дореволюционных времен, когда евреям не разрешалось жить в столице. В Малаховке оседали ремесленники: мастера меховых и кожевенных дел, портные, ювелиры, часовщики, — и мелкие чиновники. Днем они работали в городе, а вечером возвращались к себе. Многие из них еще говорили на идиш и соблюдали еврейские традиции, но постепенно смешивали еврейский жаргон с русским языком и забывали старые традиции. Тем не менее пока в одном из деревянных домов оставалась небольшая синагога. И конечно, где синагога, там и еврейское кладбище, оно стало вторым московским еврейским кладбищем после Востряковского.

Малаховские евреи гордились своим поселком: в 1919 году в местном театре начала карьеру Фаина Раневская, ставшая потом знаменитой актрисой театра и кино, в том же 1919-м тут, в еврейской трудовой школе-колонии, преподавал художник Марк Шагал.

В двадцатых — тридцатых годах начался быстрый приток в Москву равноправных советских евреев. Среди них были образованные специалисты и успешные служащие. Они селились в Малаховке, потому что в Москве жилье получить было трудно. К сороковым годам состав жителей поселка совершенно изменился. Обеспеченные евреи: директора заводов, юристы, актеры, врачи, художники и музыканты — покупали или строили тут дачи. Теперь здесь концентрировалась русская интеллигенция еврейского происхождения, дети их от смешанных браков с русскими росли уже не евреями, а русскими, даже еврейский тип внешности почти исчез. Единственное, что сохранилось тут от прежнего, — это суетливая еврейская общительность и горький еврейский юмор, еще использующий идиш. Любовь к «хохмам» побеждала все, жители говорили про свой поселок: «Вы говорите, у нас бардак?.. У моей бабушки в Одессе был бардак, так там был порядок!»

Но старые евреи не желали расставаться с традициями и жили своей узкой общиной, соблюдали нерабочие субботы с молитвами, ходили в синагогу, слушали раввина, выбираемого из стариков-талмудистов. В малаховской синагоге хранился под замком священный свиток Торы. По преданию, его привезли в Средние века из Испании, откуда евреев изгнали в 1492 году. Долгой была его дорога в Польшу. Во время нашествия фашистской Германии он был спасен чудом. По Малаховке ходила легенда, что фашисты привязали раввина к синагоге и подожгли ее. Раввин и синагога погибли, но какие-то смельчаки сумели вытащить из пожара свиток. Евреи считали, что его спас сам бог. Потом через беглецов из Польши он попал в Малаховку. Старики очень гордились своей Торой. По субботам они бережно разворачивали синий бархатный футляр, покрытый узорами из золотых нитей, обносили свиток по рядам, каждый прикладывал к нему два пальца, а потом целовал их, избранные евреи читали фрагмент текста Торы.

* * *

Среди малаховских евреев распространился слух: «Вы слышали? По „Голосу Америки“ передали, что израильтяне поймали Адольфа Эйхмана, того, который послал миллионы евреев на смерть в концентрационные лагеря»[57].

Малаховка гудела от этой новости, как потревоженный улей. Люди почти целый год приникали ухом к приемникам, чтобы услышать новости из Израиля о суде над преступником. За разъяснениями по военной части они обращались к Науму Когану, самому известному жителю поселка. Это был инвалид войны, маленький, лысый, уже пожилой человечек, сгорбленный и скрюченный на одну сторону. Коган совершил редчайший подвиг самопожертвования: в 1941 году во время боя он закрыл своим телом амбразуру, из которой стрелял фашистский пулеметчик, и этим спас свою роту. Его грудь была прострелена в нескольких местах, металлические осколки застряли в мышце сердца, и он едва выжил, чудом спасенный искусством хирургов[58]. Коган был награжден медалью «За отвагу», но след его затерялся в тыловых госпиталях. Писатель Илья Эренбург нашел его и описал его подвиг в газете «Красная звезда». Вырезку из этой газеты Коган постоянно носил с собой. Малаховские евреи гордились Коганом: «Вот какие среди нас есть герои!»

Знавшие историю сравнивали его с Иосифом Трумпельдором, первым евреем, ставшим русским офицером, легендарным героем царской армии, награжденным после русско-японской войны, в 1905 году, четырьмя Георгиевскими крестами. Он потом уехал в Палестину, освобождать ее для евреев, и погиб в 1920 году. Поскольку дело касалось борьбы за создание Израиля, имя Трумпельдора упоминали почти шепотом[59]. Малаховцы считали Наума Когана несправедливо обойденным наградой: за такой же подвиг в 1944 году русскому солдату Александру Матросову посмертно присвоили звание Героя Советского Союза и сделали его национальным героем.

* * *

Во время процесса над Эйхманом и после его казни интерес жителей Малаховки к Израилю сильно возрос, в среде молодежи стало проявляться чувство национального самосознания и интерес к еврейским корням. Молодые родители все чаще давали новорожденным еврейские имена — Давид, Соломон, Исаак (Изя), Моисей, Натан, девочек называли Рахиль (Рая) или Мирра. Только побаивались называть детей Абрам и Сара, потому что тогда детей дразнили.

Кое-кто даже захотел изучать иврит. Но это было опасно, люди передавали друг другу: «Вы слышали? Ну, про иврит? Конечно, это древний еврейский язык и почему бы евреям его не изучать? И представьте, в 1957 году в Риге арестовали фотографа Иосифа Шнайдера за то, что он организовал кружок по изучению иврита. Так его за это осудили на четыре года трудового лагеря. Ой-ой, это может быть очень опасно». Власти видели в изучении иврита прямую связь с Израилем и сионистскими организациями США, считали знание языка преступлением и судили за это. Подходящую статью закона найти не могли и называли изучение языка «актом хулиганства».

Все-таки в Малаховке создали тайный кружок для изучения иврита, через кружок распространяли еврейский «самиздат» — перепечатанную на машинке информацию из передач «Голоса Израиля» и «Голоса Америки». Самиздатские листы помогал распространять Моня Гендель. У него была в Малаховке двухэтажная дача со сторожкой у забора, досталась она ему от расстрелянного отца: после ареста и суда так спешили, что позабыли отобрать дачу. На первом этаже жили Монина мама Раиса Марковна и незамужняя сестра Берта. Второй этаж с отдельным входом был для него самого и его гостей.

Моня говорил Алеше: