...Имеются человеческие жертвы - Фридрих Незнанский

А начинать всю эту колоссальную работу надо было именно с последнего, четвертого элемента — социального механизма деятельности и поведения различных групп людей в сложившихся историчес­ких условиях.

Турецкий задумался. Уж больно просто, обеску­раживающе просто все это выглядело на бумаге. В реальной жизни, — а уж он-то сталкивался с этим каждый день, — все оказывалось куда как сложней и противоречивей, потому что самым трудным на этой земле было как раз согласовать человеческие групповые интересы, найти общий социальный ал­горитм и объединяющие приоритеты.

Нет, Русаков не предлагал изменить жизнь горо­да или страны за сто, пятьсот или тысячу дней. Но он считал жизненно необходимым сплачивать людей по групповым интересам и снизу вверх. Так могли возникнуть ассоциации микрорайонов, про­изводителей, интеллигентов и рабочих, фермеров и пенсионеров. Именно эти ассоциации должны были выделять лидеров, которые отстаивали бы ин­тересы своей группы в законодательных, исполни­тельных и судебных органах...

Турецкий почувствовал какое-то головокруже­ние и отложил стопку исписанных и отпечатанных на машинке листков. Ну да, все так! Но разве это уже не существует в мире? Разве не действуют все эти механизмы, и неважно, стихийно они сложи­лись или в результате чьих-то волевых решений и усилий? И самым ярким, самым близким и понят­ным ему, следователю, представлялась четкая орга­низация криминального мира, который теперь без­застенчиво пошел в атаку в попытке перестроить по своему укладу всю жизнь страны и институты вла­сти.

И все же в главном, в сердцевине идеи Русаков был конечно же прав. Надо было что-то делать, как-то сопротивляться и строить... И тот путь, ко­торый он предлагал, казался Турецкому действи­тельно единственно возможным. Потому что альтернативой ему могли быть только безвольно под­нятые, бессильные руки и полная капитуляция перед идущей на штурм простой человеческой жизни многоликой уголовщиной. Странно... Про­сто слова на бумаге, но они как-то освежающе дей­ствовали на душу, вызывали прилив сил и желания вырваться из апатии и действовать. И к удивлению своему, Турецкий чувствовал, что все сильнее и сильнее поддается этой магии ясного, сильного и уверенного в себе интеллекта.

Ну да, конечно, такой человек, как Русаков, не просто мешал своим противникам и оппонентам. Он был опасен, смертельно опасен им: слишком привлекательны и понятны всем были его мысли и сам образ его. Враги были бессильны против его оружия, и у них просто не оставалось выбора и другого выхода, чтобы заставить его замолчать, чтобы изъять из жизненного обращения. И по боль­шому счету тут было неважно, кто именно принял это решение, кто отдал приказ и кто осуществил. Замысел был общим, групповым и межгрупповым, в точном соответствии с общей целью и общим приоритетом его палачей — уголовников, новоис­печенных вельмож, расхитителей народной собст­венности...

И вот его не стало. Его «изъяли». Зло мира снова показало зубы и, сделав свое дело, скалилось в са­танинской ухмылке... Эх, Расея-матушка!..

Естественно, что на фоне таких событий появле­ние в тот день на юрфаке нового студента даже и событием-то нельзя было назвать. Мало ли кто, в самом деле, прибывает сюда или убывает? Худой, длинный, рыжий, судя по быстрым, приметливым глазкам и хитрому длинному носу, тот еще фрукт, продувная бестия, он казался несколько староватым для дневного отделения. Однако чего ж не бывает.

Держался парень дружелюбно, но независимо и, по­хоже, лезть в душу ни к кому не собирался.

В Степногорске же новичок третьекурсник ока­зался по той простой причине, что папашу его, на студенческом жаргоне «шнурка», служаку-офицера, ракетчика, перевели в одну из частей здешнего военного округа, в гарнизон особо секретной части, каких хватало тут в области. А мать-сердечница уп­росила старшего сына тоже двинуть за ними, чтобы быть поближе на всякий пожарный случай. Семей­ство осело в военном городке на границе с соседней областью, а самому Денису Грязнову дали койку в самой замызганной комнатенке общежития, сми­лостивились, в общем...

Как и бывает обычно в первый день, он держал­ся особняком, приглядывался, принюхивался, как, впрочем, и новые его однокурсники. Одет он был неплохо, с той излишней, немного смешной щего­леватостью, какой обычно грешат ребята-провин­циалы, попавшие из дальних медвежьих углов в большие города. Однако чувствовалось, что котелок у парня варит, а может, и кое-какие денежки водят­ся. Что же касается учебы и будущей специальнос­ти, то несколько вскользь брошенных замечаний и ответов на вопросы новых товарищей сразу дали понять, что он по этой части уже дока, свободно ориентируется в довольно тонких вопросах и уго­ловного, и гражданского права.

Тем же вечером он предложил отметить его все­ление в комнатку общежития маленьким междусо­бойчиком за знакомство и за новую дружбу. Куко­вавшие соседи по комнате, кое-как перебивавшиеся на последние копейки, это предложение встретили с повышенным энтузиазмом, и где-то к полуночи уже весь этаж знал, что в тридцать пятой завелся отличный кент и свой в доску парень, правда, уже старый, лет за двадцать пять, хотя простецкий, но умница, что называется, голова.

Конечно, во время посиделок, тем более когда сбегали за третьей бутылкой и языки развязались,

заговорили о том, что волновало всех и стало собы­тием не только здесь, но и в масштабах всей страны, об этих самых выступлениях, разгоне демонстра­ции, в ходе которых несколько ребят с других фа­культетов и один первокурсник с их юрфака угоди­ли в больницы, жестоко избитые «омоновцами». Новичок слушал, задавал кое-какие вопросы, одна­ко, видимо, все это его не слишком интересовало.

Где-то в час ночи в их комнату постучал и вошел пятикурсник с физико-математического, ответст­венный по этажу.

— Вы чего, братцы, никак, насчет Бахуса тут?..

— Признаю, — новичок поднял руки и улыбнул­ся, — мой грех, командир!

— Прискорбно, — молвил ответственный, при­саживаясь за их стол. — Ну вы чего, блин, ребята? Вы же знаете, после того, что случилось, сухой закон в общаге! Вы бы объяснили ему... Ты сам откуда?

— Из Барнаула, — улыбнулся Денис, памятуя о том, что, как известно, для любого разведчика-не­легала правда — самая лучшая, самая надежная ле­генда. — Ты извини, старина. У нас там, в Барнауле, с этим свободно было.

— Ты, может, не знаешь, — сказал ответствен­ный, — и они вот не объяснили, что из-за этого самого дела нас теперь во всех смертных грехах обвиняют. Будто надрались с утра пораньше, ну и полезли с ментами врукопашную.

— Слово даю, — ответил Денис, — нынче пер­вый и последний раз, — и налил ответственному полстакана дешевого терпкого портвейна. — Под­держи компанию! За дружбу...

— И взаимопонимание... — докончил серьезный пятикурсник и, несмотря на строгий сухой закон, поднес стакан к губам. — Стало быть, юрист?

— В точку! — сказал Грязнов-младший. — У тебя прямо глаз-ватерпас.

— Ага! — несколько загадочно кивнул тот и вдруг сказал: — Извини, Денис, можно тебя на два слова?