На рубеже двух столетий. (Воспоминания 1881-1914) - Александр Александрович Кизеветтер

благожелательно, но с оттенком снисходительной иронии. Ни во внешности, ни в речах его не было ни малейшей аффектации. В то время пошла какая-то мода на кокетство писателей необычными костюмами. Горький демонстративно щеголял мужицкой рубахой, Леонид Андреев сочинил себе совершенно особого покроя кафтанчик. Был даже писатель, — автор хороших стихов, — который носил летом на даче хитон и чуть ли не подобие тернового венца на голове. Чехов резко выделялся из круга литературных корифеев нежеланием выделяться наружно из среды интеллигентных "простых смертных". В целомудренной простоте и скромности полагал он истинное изящество. Этой же истинной художественной уравновешенностью было проникнуто и его творчество. Горький с шумом и треском идеализировал босяков, рисуя их романтическими героями. Андреев стремился ошеломить читателя изображением изысканных изломов человеческой души. Чехов чуждался всего изысканного, чрезвычайного. Он освещал лучами своего изящного таланта те будни человеческого существования, из которых слагается ткань жизненного процесса. И он находил в этих буднях элементы истинной драмы, не ошеломляющей, но сугубо страшной именно вследствие своей обыденности. Драма человеческих будней заключается, но Чехову, в бестолковой игре нелепых случайностей, и на этой-то канве жизнь вышивает зловещие узоры бесцельно гибнущих человеческих существований. Эта бестолковая игра нелепых случайностей возникает, по убеждению Чехова, от неумения людей изящно жить. Тоска по изящной жизни — лейтмотив поэзии Чехова, долгое время остававшийся спрятанным глубоко под спокойным, на первый взгляд живописанием отрывочных кусочков житейских будней, а затем прорывавшийся в творчестве Чехова наружу в неожиданных аккордах. Изящная жизнь, по которой тосковал Чехов, это — жизнь, основанная на сродстве человеческих душ, на тонком понимании людьми интимных душевных движений другого человека, на способности и потребности всех и каждого ценить нравственное достоинство ближнего, уважать его духовную свободу.

Не умеют люди так жить, и в этом основной источник жизненных зол и страданий.

Чехов не идеализировал людей и не клеймил их жгучими обличениями. Чехов жалел людей. Но ведь жалость есть любовь, только на основе снисходительного покровительства. Чехов любил людей, как гуманный врач любит своих пациентов, желая им добра, сочувствуя их страданиям, стремясь эти страдания облегчить и в то же время всегда относясь к ним немного покровительственно как к существам, нуждающимся в опеке, деликатной и осторожной, но все-таки — опеке, необходимость которой вытекает из самого их недуга.

И когда я слушал спокойные, веские речи Чехова о людской жизни, речи, приправленные ласковой шуткой, согретые сочувствием и в то же время обличающие зоркую наблюдательность, которая бесстрашно добирается до болезнетворных душевных гнойников, — когда я слушал все это, меня вдруг пронизала мысль: "Да ведь это врач ставит свой диагноз!" Я внимательно посмотрел на Чехова и, как мне показалось, понял его. Чехов был медиком по специальному образованию. Променяв медицину на литературу, он и в литературе остался врачом по приемам мысли, по основному подходу к объекту своей художественной деятельности. Врач не может быть оптимистом: слишком уже близка ему сфера ужасных человеческих страданий. Но врач не может быть и пессимистом: иначе он пришел бы к заключению, что людей нужно не лечить, а морить. Но точно так же и поэт. Быть оптимистом ему препятствует проникновенная проницательность в существо вещей, а от пессимизма его удерживает самая поэтическая его настроенность: если человек поет о тоске и отчаянии, это значит, что он уже преодолевает их. Но если оптимист поет гимны человечеству, а пессимист зовет человечество к позорному столбу, то стоящему на грани между этими двумя жизнепониманиями остается лишь жалеть человечество и лить на его душевные раны целительный бальзам своего сочувствия. Таким бальзамом и было творчество Чехова.

Таковы были думы, роившиеся в моей голове, когда я спускался от дачи Чехова к морскому берегу, где находилась моя гостиница. Больше мне уже не привелось видеться с Чеховым. На другой день я уехал из Ялты. А через несколько месяцев мне пришлось в Берлине встретить гроб с его останками, перевозимый в Россию из Баденвейлера.

В 1904 г. я решил съездить на лето в Швейцарию, отдохнуть и рассеяться после окончания магистерской диссертации и перед тем, как засесть за докторскую. Я оставлял Россию в тот момент, когда политическая атмосфера там быстро насыщалась электричеством. На театре войны уже начались неудачи, волновавшие общество. Разыгрывался резкий пароксизм столкновения Плеве с земским движением и со всей передовой общественностью. А революционные партии мобилизовали свои силы и готовились к активным выступлениям. Однако в общественной среде еще не было предчувствия близости решительных событий. Вспоминается мне любопытный разговор по этой части. В летний вечер на берегу Тунского озера перед панорамой увенчанный снежными шапками альпийских вершин сидело небольшое общество. Был тут профессор Эрисман (о котором смотри первую главу этой книги), в то время уже покинувший Москву, где его лишили кафедры за неблагонадежность, и занимавший место в городском самоуправлении Цюриха, были издатель журнала "Вестник воспитания" Н.Ф. Михайлов, популярный московский доктор Е.М. Степанов, московский профессор Н.А. Каблуков, сотрудник "Русских ведомостей" Аркаданекий и др. Речь зашла о том, долго ли еще сохранит силу господствующий в России реакционный режим и через сколько времени можно ожидать решительного поворота на новый путь и возникновения в России конституции? Никто не сказал, что до переворота — рукой подать. Напротив, все назначали продолжительные сроки в 15, 20, 30 лет. А на следующий день во время общего обеда за табльдотом в обеденную залу вдруг вбежал Эрисман, махая зажатой в руке телеграммой, и крикнул по-русски: "Плеве убит!" Весь большой стол, занятый русскими туристами, вмиг загудел словно встревоженный улей. Прочая, не русская публика, с удивлением смотрела на нас, не понимая, почему все русские пришли в такое возбуждение и так взволнованно затараторили. А мы все целый день ходили с взбаламученной душой. Забывая осторожные предположения, которые высказывались накануне вечером, мы все сразу почувствовали, что убийство Плеве резко повернет ход событий в совсем новом направлении.

Плеве был убит Сазоновым 15 июля 1904 г. в 10 часов утра. Новым министром внутренних дел был назначен Святополк-Мирский. Началась так называемая "политическая весна".

Глава VII. КРУШЕНИЕ САМОДЕРЖАВИЯ

Да, осенью 1904 г. вдруг расцвела весна. Весна политических надежд и порывов. Назначение Святополка-Мирского министром внутренних дел знаменовало собою явственный перелом в курсе правительственной политики.

16 сентября новый министр, принимая членов своего ведомства при вступлении в должность, произнес программную речь, в которой заявил, что руководящим его лозунгом будет доверие к обществу.

Какой энтузиазм вызвало бы такое заявление за десять лет перед тем, при самом начале нового царствования! Но десять лет протекло не бесследно. Правление Горемыкина,