Герцог и я - Джулия Куин

— Я… я не знаю.

— Еще… еще… — стонал он. — Не отворачивай лица. Я хочу видеть тебя… всю…

Она не знала, чего он хочет от нее, что еще должна… может она сделать, но инстинкт сам говорил за нее.

Она пыталась вращать бедрами, сжимала и разжимала их, откидывалась назад и снова наклонялась к нему — так, что ее груди почти касались его лица. Она сжимала их ладонями, теребила пальцами соски…

Он метался под ней, движения становились более порывистыми, дыхание участилось. Она знала, что обычно он старался, делал все что мог, чтобы она первая достигла высшей точки, и уж потом позволял себе это сам. Но сейчас чувствовала, понимала, что он опередит ее. Она тоже находилась недалеко от вершины блаженства, но он был уже не в состоянии сдерживаться.

— О Господи! — Она не узнала его голоса. — Я… я не могу…

Его глаза с какой-то странной мольбой впились в нее, он сделал попытку, впрочем, не слишком энергичную, вырваться из-под ее тела, но она обхватила руками его бедра и прижалась к нему.

На сей раз она испытает это… как все другие женщины, у которых есть мужья… которых не лишают того, что задумано для них природой…

Саймон слишком поздно осознал, что произошло. Однако ничего поделать не мог: его тело вышло из подчинения, и никакая сила не могла уже остановить извержение страсти.

Закрыв глаза, стиснув зубы, он лежал, чувствуя, как постепенно слабеет напряжение их тел, как ослабевают ее нежные, но такие сильные руки, обнимавшие его. Она еще не отпускала его из своего лона, и он вдруг с предельной ясностью понял, что она нарочно поступила так. С заранее обдуманным намерением. Специально все подстроила: в то время когда он спал, когда еще не вполне отошел после выпитого вина, когда ослабел от всего этого… от страсти. Да, конечно! Она просто не дала ему возможности излить семя так, как он делал всегда!

Он раскрыл глаза, увидел ее лицо и на нем — он был уверен в этом — торжествующее выражение.

— Как ты могла?.. — тихо проговорил он.

Она не ответила, но он знал — его слова услышаны и поняты, — просто ей нечего сказать теперь, когда она взяла верх над ним.

Он резко освободился из-под ее тела и повторил, на этот раз гораздо громче:

— Как ты посмела? Ты в-ведь з-знала, что я…

Она съежилась на краю кровати, обхватив руками колени, прижавшись к ним грудью. В воспаленном воображении ему казалось, что и эту позу она приняла не без умысла: чтобы не пролилось ни единой капли того, за чем она так охотилась против его воли.

Еще несколько резких движений, и он поднялся с постели и встал возле нее. Потом приоткрыл рот, чтобы произнести осуждающие слова, сказать, что она предала его, что по ее вине он нарушил клятву, данную самому себе… Но ему сдавило горло, язык, казалось, распух до невероятных размеров — и, к своему ужасу, он не смог произнести ни одного слова.

— Т-т-т… — вот все, что вырвалось из его рта. Дафна со страхом смотрела на него.

— Саймон… — прошептала она.

Ему был невыносим ее взгляд: он ощущал в нем не раскаяние, не беспокойство за него, но просто сострадание к инвалиду, к уроду. Просто жалость, граничащую с брезгливостью. Это было непереносимо.

Боже! Он снова ощутил себя тем семилетним несчастным ребенком, на которого с презрением взирали отцовские глаза, кто не мог, как ни тщился, выговорить ни одного связного слова.

— Тебе плохо? — спросила она. — Трудно дышать?

— Н-н-н… — было его ответом.

Это все, что он мог выговорить вместо фразы «не надо меня жалеть». И опять ощутил на себе пренебрежительный взгляд отца, услышал его злые слова.

— Саймон! — Дафна тоже соскочила с кровати, подбежала к нему. — Успокойся, скажи… скажи хоть что-нибудь!

Она робко притронулась к нему, но он отбросил ее руку.

— Не прикасайся ко мне!

Она отшатнулась.

— Слава Богу, у тебя еще остались для меня кое-какие слова, — сказала она с печальной усмешкой.

Саймон проклинал себя за несдержанность, за то, что голос не подчиняется ему в нужные минуты, а в ненужные произносит не то, что следует; и он ненавидел сейчас Дафну за то, что она в отличие от него не потеряла способности контролировать себя, свои слова и действия.

А еще его не оставляло чувство удивления: разве не чудо, что за считанные мгновения Дафна сумела лишить его способности говорить и затем вернула ему эту способность? Не хватает еще, чтобы она этим пользовалась как средством давления! Нет, он не позволит! Он вырвется из-под ее влияния! Уйдет… уедет отсюда! К черту!..

— П-п-почему т-т-ты… — прошипел он, поворачиваясь к ней уже на пути к двери, — с-с-сделала эт-то?..

— Что я сделала?! — в отчаянии крикнула Дафна, плотнее заворачиваясь в простыню. — Что?.. Ты ведь тоже хотел… Разве нет?.. Ты ответил мне согласием…

— Т-ты… эт-то… — продолжал он беспомощно выталкивать слова, для большей ясности указывая пальцем себе на горло и на низ живота. — Эт-то…

И, будучи не в состоянии больше переносить свою унизительную беспомощность, стремительно выбежал из комнаты.

* * *

Несколько часов спустя Дафне передали записку следующего содержания:

"Неотложные дела в другом поместье требуют моего срочного присутствия. Надеюсь, ты поставишь меня в известность о том, чем окончилась твоя попытка…

Если тебе что-то понадобится, обращайся к моему управляющему, он получил соответствующие распоряжения.

Саймон".

Небольшой листок бумаги выскользнул из рук Дафны и медленно опустился на пол. Из горла вырвались рыдания, она прижала ладонь к губам, чтобы умерить их.

Он оставил ее. Бросил. Уехал от нее. Она понимала: он рассержен, взбешен, и была готова к тому, что не захочет простить ее. Но она и подумать не могла, что он может уехать.

Даже когда он выбежал из комнаты, хлопнув дверью, она не теряла надежды, что со временем их разногласия — если можно это так назвать — исчезнут. Конечно, она была наивна, но кто запрещает надеяться. Она полагала, что ее любовь к нему сможет излечить его от болезни души, изгнать из нее ненависть к прошлому, жажду мести за перенесенные страдания.

Как неразумна она была. Как уверена в своих силах. В силе любви. И как глупо с ее стороны было верить во все это.

Находясь в замкнутом кругу семьи, она, конечно, мало что видела дальше своего носа, а жизнь оказалась значительно сложнее, чем ей представлялось. И более жестокой.

Дафна никогда не воображала, что все блага жизни будут преподнесены ей на золотом блюде, но полагала, что, если научится управлять своими помыслами, сумеет относиться к другим так, как желала бы, чтобы относились к ней — о чем и толкует Евангелие, — если сумеет все это, то будет в какой-то мере вознаграждена.