Окраина - Иван Павлович Кудинов

— А что… опять Ушаров запил?

Ядринцев прошел к столу, заваленному книгами, журналами, исписанными листами, от которых повеяло теплом человеческих рук. И, глядя на эти небрежно, беспорядочно лежащие на столе листы, постепенно успокаивался, приходил в себя.

— Работаешь?

— Вот пишу… — застенчиво и мягко улыбался Шашков, проводя растопыренными пальцами по листам. — Вот работаю. Индийским вопросом занимаюсь. Хочу сопоставить… А ты напрасно так близко к сердцу принимаешь безобидные приписки Благосветлова. Вон у меня целую главу в «Азиатском вестнике» вырезали… Что делать? Слава богу, хоть печатают.

— Конечно, в нашем-то положении лучшего ждать не приходится. Но ведь мера какая-то должна быть. — Он усмехнулся. — Ну, ты, положим, смутил целомудренного цензора горькой правдой о положении русской женщины… Небось он и слова-то этого — эмансипация — слыхом не слыхивал. Вот и решил на всякий случай убрать. Это понятно. А мне вон Благос концовку прилепил, судя по которой, я сижу вечером у горящей лучины и читаю в подлиннике Байрона… А я, как ты знаешь, и двух слов по-английски не свяжу. Зачем все это? Будь я сам в Петербурге, разве допустил бы так обращаться с моими статьями!..

— Ну, полно, несправедлив ты к Благосветлову, — мягко возразил Шашков. — Григорий Евлампиевич делает это из благих побуждений. Тут и моя вина есть: когда рекомендовал тебя, написал, что хорошо владеешь французским, изучаешь другие языки…

— Да ты тут при чем? Ладно, оставим этот разговор. Бог с ним, изучу я английский… Ну, а что же «азиаты» молчат? Или господин Пашино тоже из благих намерений задерживает наш гонорарий?

— Петр Иванович прислал письмо. Вчера я получил, — сказал Серафим. — Пишет, что отметили выход первого номера. Пили, говорит, за наше здоровье.

Ядринцев покачал головой, усмехаясь:

— Надо же, пьют за наше здоровье… — Вскинул голову, глянул на Шашкова. — А может, вернее-то: за наш счет? Ну, спасибо, спасибо! Будешь ответ писать, скажи, чтобы впредь, когда будут пить за наше здоровье, пусть высылают нам хотя бы на закуску…

Когда уходил, Серафим тронул его за руку и мягко, почти просительно сказал:

— Может, возьмешь немного денег? У меня сейчас есть. — Вдруг порывисто обнял за плечи, притянул к себе. — Да перестань, перестань хмуриться. Все будет хорошо.

— Будем надеяться…

Ядринцев шел по улице, распахнув пальто, заложив руки в карманы, щурясь от яркого солнца. Теплынь. Снег блестит, искрится, а у него на душе — мрак. Что с ним происходит? Так ли уж все плохо? Его печатают. Книгу о каторжной общине обещают издать. Чего еще? И до весны вот дожили… На этой мысли он точно споткнулся, шумно и глубоко вздохнул, от свежего хмельного воздуха слегка кружилась голова. И вдруг понял, догадался: потому и худо ему, что весной, как никогда, испытывает он тягостное положение невольника, острое желание вырваться отсюда, уехать, на крыльях улететь… Желание и невозможность — болью отзываются в душе.

Весной, когда наступали оттепели, оживала природа, наполняясь новыми силами, душа его разрывалась на части… И спасти ее, душу свою, он мог лишь одним — работой, беспощадным, изнурительным трудом. Иначе — гибель. «Надо работать, — и на этот раз он решил, — работать, несмотря ни на что».

Хандра постепенно проходила, руки снова тянулись к перу и бумаге — жажда спасительного труда охватывала его, усаживала за стол, переходила так же постепенно в чувство взволнованной приподнятости, нетерпения… «Надо работать — это главное, — говорил он себе. — Надо работать!»

* * *

Наконец и гонорар пришел. И, как часто бывает, сразу отовсюду — не было ни гроша, да вдруг алтын! И письмо получено (нет, не письмо, а гром с ясного неба), которому Ядринцев обрадовался больше, чем всем взятым вместе гонорарам. Подумать только: письмо от Потанина! Первое почти за четыре года ссылки.

«Николай Михайлович, слыхали ли Вы о городе Никольске Вологодской губернии? Вероятно, нет. А вот это именно тот самый город, куда я переселился нынешней осенью из Свеаборга. Итак, пишите: в город Никольск, Вологодской губ., Г. Н. Потанину. Передайте мой поклон Серафиму Серафимовичу. Чтобы сразу определить свою настоящую обстановку, я лучше всего сделаю, если сравню Никольск с одним из известных Вам городов. Но и это трудно сделать, ибо Никольск хуже и беднее даже, чем Колывань. Можете теперь судить об условиях для умственной работы. Кроме литературного труда, здесь нечем жить. Но не знаю, как прицепиться к литературе. Остается сделаться компилятором, но что компилировать и где достать первый источник? Надеюсь понемногу устроиться…»

Ядринцев прочитал письмо прямо-таки взахлеб, перечитал еще дважды, сунул в карман и помчался к Шашкову. Даже пальто забыл надеть. Солнце. Теплынь. Весна. В ушах звенит. Душа ликует: «Ну, братцы мои, все-таки есть Бог на небе, а Человек — на земле. Есть! И не спорьте со мной…»

6

В тот же день Ядринцев написал ответ:

«Добрый, добрый друг мой, Григорий Николаевич, наконец-то мы опять свиделись, хотя и заочно… Это дороже всего. Я знаю, вы крепки, но года, может быть, тяжелой жизни не могли не положить печать и на ваше здоровье. Не знаю, каков климат в Никольске; у нас в Шенкурске он довольно здоров. Это самый южный округ Архангельской губернии. Но растительность, боже мой, что за растительность! Только хвои на песчаной почве. Лишь только вырубить немного лес, как все заносит песком. С вырубкой лесов это будет пустыня; хлеб родится туго и почва требует громадного унавоживания; огурцы — редкость. Сравнивая по географическим условиям, — это Архангельская Швейцария хуже Пелыма по строениям. В нем 900 убогих и нищенствующих жителей с 2–3 купцами. Есть училище и библиотека. Кроме того, мы сами выписываем многие журналы и в этом отношении обеспечены — «Вестник Европы», «Отечественные записки», «Дело», «Петербургские Ведомости», «Новое Время», «Беседа», «Сияние», «Искра», «Неделя»…

С тюремным и ссыльным вопросом я поканчиваю дело. Уже давно у меня копится и разрабатывается материал по истории европейской провинции. Провинция и ее судьба в Европе и Америке — тема любопытная.

Щукин, как слышали, вероятно, напоследок сделал одну умную вещь: он умер. Шайтанов женился на мещанке в Пинеге, изобретает какую-то водку, завел трактир и учит жену на фортепьянах… И мы здесь сыграли свадьбу: Шашков женился. А мы что с вами, друг?

Не забудьте написать, каково было ваше положение во время нашей разлуки. Читали ли вы, были ли книги? Не хворали ли? Все, все сообщите.

Я хотел спросить вас, друг мой, в чем вы нуждаетесь покуда для