Окраина - Иван Павлович Кудинов

его в засаленном халате содрогалась от этого смеха-рыдания, длинные взлохмаченные волосы взлетали над головой — и весь он, Щукин (или то, что было когда-то Щукиным), был куда-то устремлен, куда-то спешил, от кого-то бежал, испуганно оглядываясь… Возможно, от себя самого. Ядринцев смотрел ему вслед, еще не зная, что видит своего друга в последний раз.

Когда с документами уладилось, сибиряков присоединили к другому этапу и погнали дальше. Не было только Щукина: его отправили в больницу. Шашков за три недели немного отдохнул, оклемался, повеселел. Хотя веселого было мало: одежда и обувь за дорогу износились, деньги кончились, казенные халаты едва держались на плечах. Но и это не самое худшее. Хуже, когда тебе силы откажут…

Партия подобралась пестрая, разношерстная — тут и карманники, и конокрады, и «беспашпортники», и какой-то мальчик лет четырнадцати, работавший учеником у костромского красильщика, но заболевший, выкинутый на улицу и оставшийся без вида, и крепкотелая, мужицкого сложения зырянка, ходившая на заработки да просрочившая, как и многие из шедших тут, паспорт, за что и была задержана полицией, и какая-то разбитная молодайка, строившая глазки солдатам, и какой-то отчаянный парнюга, в старом суконном пальто явно с чужого плеча, в коротких, должно быть, тоже позаимствованных у кого-то портах, босиком, и в наручниках, которые он, скорее из баловства, стращая и подзадоривая конвойных, то и дело пытался сорвать, громко выкрикивая:

— А ну-к, сымитя! Надоели они мне… А не то сам сброшу… тады хужее будет. Не погляжу, что с ружьями…

Шел еще какой-то поп-расстрига, еще какой-то бывший бурлак, еще какой-то парень, служивший у пермского богача в маркерах, не поладивший с хозяином и «шваркнувший» однажды его, как сам он рассказывал, биллиардным шаром по голове… Парень этот был весельчак, балагур и песенник. И никогда не терял присутствия духа. Случалось, так уставали, что дальше идти невмоготу — ложись и умирай. И тут он, этот парень, подавал голос:

— Господа часовые, — подмигивал солдатам, — а не гаркнуть ли нам песняка?

И гаркал так, что в ушах отдавалось.

И-эх ты, чернобровая моя да в крапинку,

А за што ты меня высушила?..

И откуда только силы брались! Люди веселели. Кто-то уже притопывал, присвистывал. Два молодых солдата, конвойные, не выдержав, передали ружья не глядя кому, одно оказалось в руках Ядринцева, и пустились в в пляс, выделывая такие коленца, залюбуешься. И уже все смешалось — не разберешь, где конвойные, а где конвоируемые. Забыли на минуту обо всем на свете, будто и не партия ссыльных, а просто подгулявшая, развеселая компания.

И-эх ты, чернобровая моя!..

Потом, когда молодой солдат, спохватившись (не по службе вышло), поспешно взял из рук Ядринцева ружье и партия двинулась дальше, взбодренные люди еще долго шли под впечатлением этой песни и пляски, надеясь и веря в душе, что не все песни спеты… Не все! И шли, упорно к этой своей еще не спетой песне. И «обновляющаяся» Россия, как иронически заметил Серафим, представала перед ними во всем своем блеске. Бросались в глаза в маленьких пыльных городках золоченые вывески земских управ — дескать, вот вам результаты государевой реформы! Чего еще? Может, и впрямь что-то меняется к лучшему, а они отстали за эти годы, находясь в заключении, не понимают и не улавливают всех государственных перспектив. Разве не дают о себе знать новые, земские порядки? Дают да еще как: вот промчался навстречу экипаж — дамы в шиньонах, одеты по последней моде, слышны обрывки французской речи; а вот на дороге валяется спичечная коробка с яркой этикеткой: «Лондон. Пикадилли».

— Подумать только… Спички с Пикадилли! А вокруг такая грязь, нищета.

Ядринцев записывал свои наблюдения, мысли. Думал: «Какая огромная Россия и как в ней неустроенно».

Вот уже сколько идут по ней, а деревни все те же бедные, как бы придавленные, с черными, словно курные бани, избенками, и мужики, округляя глаза, когда с ними заговаривают, одно и то же твердят: «Земство? Не могем знать».

* * *

Ночью Ядринцев долго не мог сомкнуть глаз. Было душно в сарае, где они спали вповалку, мысли всякие лезли в голову, мучительно снилось потом какое-то земство с золоченой вывеской, какой-то мужичонка, перепуганный насмерть: «Земство? Не могем знать»! дамы в шиньонах, чиновники в черных фраках, коробка из-под спичек «Пикадилли». И снова тесный, вонючий сарай.

Утром чуть свет двинулись дальше. Когда же конец этому пути? Разбитной парень «гаркнул» было свою неизменную: «Э-эх ты, чернобровая моя…» Но что-то на этот раз не заладилось, не поддержал его никто. Шли молча. Версты через три повстречалась другая партия. Разминулись, перебрасываясь шутками, подковырками.

— Откуда, братцы?

— Из Сибири.

— Да ну? Вот счастливчики. А мы — в Сибирь. Эх!

От Москвы и до Казани

Идем с полными возами,

От Казани до Тобола

Идем с горькими слезами…

Тяжелая пыль долго висела на дороге. Иногда случались казусы, вносившие в однообразную этапную жизнь некое оживление. Однажды на поверке полуграмотный унтер-офицер, держа перед глазами список, делал обычную перекличку, выясняя попутно, что у кого есть из казенной одежды — и, как обычно, путал фамилии:

— Серафима Шашкова. Юбка, кофтур имеется?

А вышел из строя мужчина. Хохот. Сконфуженный унтер сердито дернул плечами, покраснел, буркнул:

— Черт вас тут не разберет! Понаписано…

После этого случая Шашкова донимали: «Серафима, юбка, кофтур имеется?»

Ах, Россия, Россия, как длинны твои дороги!..

Дошли до Шенкурска. Отсюда и до Архангельска — рукой подать. Но тут снова заболел Шашков, да так сильно, что дальше идти не смог. И был оставлен в Шенкурске на постоянное жительство. Печальным было расставание…

* * *

В Архангельск явились без гроша. Встретили их поначалу сурово. Местный полицмейстер по фамилии Штуцер был злым, грубым человеком, никаких просьб выслушивать не желал. Мог походя оскорбить. Готов был, дай только волю, каждого к стенке поставить. Вот уж поистине штуцер!..

Полной противоположностью ему оказался архангельский губернатор Гагарин, тип джентльмена мягкого и гуманного. Если бы не он, кто знает, как бы сложилась дальнейшая судьба Ядринцева и его товарищей. Выяснив, кто они есть на самом деле, Гагарин тотчас распорядился отделить их от уголовников, а узнав, что они без гроша, приказал всех сибиряков поместить… в больницу, чтобы они отдохнули, поправились после дороги. Кто-то из товарищей сказал губернатору, что Ядринцев ведет записки о положении русской тюрьмы. Гагарин заинтересовался, попросил дать ему почитать эти записки, обещая в