Танго старой гвардии - Артуро Перес-Реверте

Минут пять он прикидывал, не смыться ли. Вернуться в отель, собрать вещи и удрать в другие охотничьи угодья в ожидании лучших времен. Обдумывая такой вариант, он смотрел по сторонам, как будто искал доводы за и против. Искал, на что бы опереться, чем бы воспользоваться из того, что было в его бурной жизни, в этом ярком и необычном ремесле. К стене кнопками были прикреплены два рекламных плаката — французских железных дорог и Лазурного Берега. Макс, держа сигарету в углу рта, долго и задумчиво смотрел на них сощуренными глазами. Ему очень нравились поезда — гораздо больше, чем трансатлантические лайнеры или замкнутый элитарный мирок авиапассажиров — с их вечной возможностью приключения, с жизнью странной, будто подвешенной в воздухе от одной станции до другой, с немалыми шансами на полезное и выгодное знакомство, с изысканными посетителями вагона-ресторана. Нравилось курить, развалившись на узком диване в купе спального вагона — в одиночестве или с дамой, — слушая, как постукивают колеса на стыках рельс. В памяти осталась одна из последних таких поездок, в «Восточном экспрессе», ходившем по маршруту Стамбул — Вена, когда в четыре пополуночи, на зябком рассвете, он вышел на перрон в Бухаресте, а перед тем тщательно оделся и бесшумно закрыл за собой дверь купе, оставив свой чемодан и фальшивый паспорт у проводника, а карманы пальто набив драгоценностями на две тысячи фунтов. Не сводя глаз со второго плаката, он заулыбался. Он узнал место, изображенное художником: смотровую площадку с видом на бухту Жуан, неподалеку от усадьбы, которую полтора года назад с помощью старого подельника Шандора Эстерхази, взявшего за посредничество и соучастие немалые комиссионные, продал одной богатой американке — некоей миссис Зундель, владелице компании «Зундель & Страус», Санта-Барбара, штат Калифорния, — сумев в ходе романа, подкрепленного рулеткой в казино и прогулками при луне, убедить ее в том, как выгодно будет вложить четыре миллиона франков в этот участок земли у моря. Опустив, правда, одну немаловажную подробность — эта полоска берега шириной в сто метров уже имела собственников, которые и не думали даже выставлять ее на продажу ни целиком, ни по частям.

Нет, убегать не стоит, заключил он. Мир чересчур сузился, и слова «удрать подальше» с каждым днем теряют смысл. Здесь не хуже, чем где-нибудь еще, а может быть, и лучше — умеренный климат и приятное окружение. Если грянет война в Европе, здесь можно переждать непогоду и, более того, извлечь из нее доход. Макс досконально изучил этот край, а там, где придется осесть, будут свои полицейские, угрозы и опасности — свои, но те же самые. У всякого шанса есть своя цена. Везде крутится своя рулетка. Это включает в себя и письма графа Чиано Томасу Ферриолю, и угрожающую улыбку Фито Мостасы, и вселяющую тревогу серьезность итальянских агентов. И — вот уже несколько часов как — нерешенное дело с Мечей Инсунсой.

La vie est brève:

un peu de rêve,

un peu d’amour.

Fini! Bonjour![49]

Он сквозь зубы промурлыкал эту песенку. Отрешенно. Покоряясь судьбе. Никто не скажет, что легко было оставить позади убогий доходный дом в квартале Барракас, африканский берег, вдоль которого валялись иссушенные солнцем трупы и даже гиенам было не до смеха. Есть на свете такие люди — и он один из них, — кому на роду написана дорога в один конец. Путешествие неведомо куда — и без обратного билета. Дойдя до этого места в размышлениях, Макс допил кофе и поднялся, вновь обретая давний профессиональный кураж, который подпитывается сам собой.

…Сколько-то лет назад портье в венецианском отеле «Даниэли», сорок лет видевший, как перед его стойкой останавливаются, прося ключ от номера, самые богатые люди в мире, сказал ему как-то, пряча в карман королевские чаевые: «Единственное настоящее искушение, сеньор Коста, — это женщина. Вам не кажется? Обо всем прочем можно поторговаться».

Жизнь коротка…

И неторопливо вышел из кафе — руки в карманы, очередная сигарета в зубах — и по влажной мостовой, отражавшей сероватый утренний свет, направился к остановке трамвая. Приятно быть счастливым, подумалось ему. И осознавать это. На проспекте Салейя пахло уже не увядшими цветами, а мокрой брусчаткой и молоденькими деревцами в обильных каплях рассветной росы.

Сидя под ангелочками и голубым небосводом, которыми расписан потолок в этом зале отеля «Виттория», Макс по настенному табло, где демонстрируют сделанные ходы, следит за тем, как разворачивается партия. С того мгновенья, как в последний раз щелкнули шахматные часы, обозначая тринадцатый ход Хорхе Келлера, воцарилась мертвая тишина. Мягкий свет направлен так, что на эстраде видны только стол и два стула, табло, доска и два игрока, а все прочее тонет в полумраке. Вечереет, и видные в большие окна ветви деревьев вдоль шоссе, спускающегося к порту, тронуты красноватым отблеском.

Макс даже не пытается постичь, что происходит у него перед глазами. От Мечи Инсунсы он знает, что Келлер, играющий черными, должен определенным образом пойти пешкой и слоном, предваряя более рискованные и сложные комбинации. И вот тогда по ответным ходам Соколова станет ясно, ждал ли он такого развития, как и то, что такую информацию могла предоставить ему только Ирина. Приняв жертву черной пешки, русский покажет, что предвидел опасную атаку слона на белого коня — того, по мнению Макса, что стоит слева в строю белых фигур, — и в этом случае наилучшим способом нейтрализовать угрозу будет ход белой пешки на две клетки.

— Эти две клетки выдадут Ирину, — подвела итог Меча, когда они встретились в холле перед началом игры. — Всякий другой ход укажет на Карапетяна.

Справа от Макса, вперив единственный глаз в демонстрационное табло, курит капитан Тедеско, за неимением пепельницы свернув бумажный фунтик. Время от времени, по настоятельным просьбам соседа, он склоняется к нему и шепотом объясняет смысл того или иного хода или позиции. Рядом, сцепив руки в замок и вертя большими пальцами, Ламбертуччи, по такому случаю надевший пиджак и галстук, с напряженным вниманием следит за перипетиями игры.

— Соколов полностью контролирует центр, — очень тихо говорит Тедеско. — Думаю, возможность изменить положение появится, только если Келлер сумеет высвободить своего слона.

— А он сумеет?

— Откуда же я знаю? Эти зубры рассчитывают на много ходов вперед — куда мне до них?

Ламбертуччи, прислушавшись к его словам, подтверждает шепотом:

— Келлер нанесет удар в своем стиле. Вот увидишь. От его слона пахнет порохом.

— А черная пешка? — спрашивает Макс.

Его спутники глядят на табло, а потом, растерянно, на него.

— Какая пешка? — спрашивает капитан.

Макс больше следит не за перипетиями партии, где сталкиваются неведомые ему силы, движимые непонятными механизмами, а за игроками. Держа в пожелтевших от никотина пальцах истаивающую дымом сигарету, склонив светловолосую голову, Соколов не сводит невеселых водянисто-голубых глаз с доски. А Хорхе Келлер покинул свое место. Ослабив узел галстука, повесив пиджак на спинку стула, он только что поднялся — Макс уже замечал, что во время долгого ожидания он встает, чтобы размять ноги, — сунул руки в карманы и с рассеянным видом прохаживается по эстраде, будто измеряет ее широкими шагами, уставившись на носки своих спортивных туфель. При начале партии он вошел, как всегда, ни на кого не глядя, с неизменной бутылкой апельсинового сока. Протянул руку противнику, продолжавшему сидеть, поставил бутылку на стол, дождался, когда Соколов сделает первый ход, и двинул черную пешку. Большую часть времени Келлер остается неподвижен, подперев голову руками и спрятав лицо в скрещенных ладонях, но время от времени отпивает глоток прямо из горлышка или, вот как сейчас, прогуливается взад-вперед. Русский же не встал ни разу. Откинувшись на спинку стула, он чаще смотрит на свои руки, чем на шахматную доску, словно она ему без надобности, и ведет себя с чрезвычайным спокойствием — невозмутимо и безмятежно, — оправдывая прозвище Советский Утес.