Смерть, ритуал и вера. Риторика погребальных обрядов - Дуглас Дэвис

Ил. 3. «Папа № 1». Дорожный мемориал, северо-восток Англии

Эти кладбища, наряду с военными мемориалами, установленными в родных странах солдат, представляют собой особую форму риторики смертности. Язык этих мест, как упоминалось в главе 4, восхваляет принесение жизни в жертву для сохранения родины и ее различных символов. Смерть становится публичным выражением ценностей, которые, как считается, только и делают жизнь стоящей; историки при этом описывают негативное влияние смерти на войне на семьи, и в особенности на поколения женщин[569]. В публичном пространстве, как показал Джон Дэвис, подобный взгляд на смерть героического мученика-воина породил своего рода «еврохристианство», основанное на этике долга и самопожертвования и воплощенного на международном уровне в военных мемориалах[570]. Дэвис также убедительно исследовал проблему «богословия жертвы военных мемориалов» как «пути между пацифизмом и поверхностным ура-патриотизмом или национализмом»[571].

Характерная черта войны — приписывать высокий статус собственным солдатам, относиться к мертвым как к героям и не ценить врагов, чьи тела могут быть изуродованы или просто брошены. Возникновение и развитие военных мемориалов после Первой и Второй мировых войн в Великобритании демонстрируют значение, придаваемое погибшим на войне[572]. Такие мемориалы часто существуют как на местном, так и на национальном уровне — возможно, это лишь несколько имен на деревенском памятном кресте или мемориальной доске, в то время как национальный мемориал может перечислять тысячи имен или становиться заявлением о величии жертвы, принесенной погибшими. Это интересный пример использования жертвоприношения как средства осмысления бесчисленных смертей, вызванных войнами ХХ века. Часто встречаются тексты из Евангелия от Иоанна (15: 13): «Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих».

В таких текстах вполне могут присутствовать идеи (хотя они не всегда публичны), созвучные социологическому описанию солдат и войн Максом Вебером[573], когда тот утверждает, что «война воздействует на воина», она «заставляет его испытать священный смысл смерти». Так можно отчасти объяснить, почему сегодня некоторые семьи погибших говорят, что их мертвый сын умер, занимаясь любимым делом. Такая смерть также может резко противопоставляться многим смертям, кажущимся лишенными цели или смысла.

Многие страны продолжают официально чтить память погибших военнослужащих, воспроизводя при этом идеал личной жертвы. В этих случаях могут проводиться крупномасштабные мероприятия, например День памяти в ноябре каждого года в Великобритании, когда монарх вместе с премьер-министром и высокопоставленными политиками участвуют в церемонии возложения венков в память о погибших у Кенотафа в Лондоне. Поскольку эти обряды транслируются по телевидению, их аудитория достигает многих миллионов. В США президент и другие высокопоставленные лица участвуют в официальных ритуалах в таких местах, как Арлингтонское национальное кладбище, которым управляет армия. В День памяти, в мае, многие люди в США посещают местные кладбища, чтобы возложить цветы на могилы своих погибших, независимо от того, были ли те военными или нет. Еще одно место увековечения памяти в США, относящееся к нашему обсуждению насилия и Холокоста в главе 2, — Музей Холокоста. Эдвард Линенталь описывает, как в конце 1970‐х происходило возрождение интереса к Холокосту, а начался этот процесс еще в 1960‐х[574]. Президент Джимми Картер в 1978 году учредил комиссию для освещения Холокоста и предоставления рекомендаций по созданию мемориала. С этого момента начались обсуждения, должен ли он располагаться в Нью-Йорке, где проживает большинство американских евреев, или в символическом центре страны — Вашингтоне, округ Колумбия. Выбор пал на Вашингтон. Многие особенности дизайна, местоположения и «владения» обсуждались до завершения строительства, они были сосредоточены на главном вопросе идентичности и памяти, в том числе встраивании европейских элементов в американское пространство[575]. Таким образом, здесь было создано символическое обозначение места, где многие умерли, созданное вдали от него, но расположенное в сердце самой могущественной страны в мире, в качестве риторического гаранта против бесполезной смерти. Это, возможно, особенно важно в свете представленного в главе 7 обсуждения снижения веры в загробную жизнь среди многих иудеев. Когда слова против смерти не касаются мира, расположенного за пределами нашего, становится тем более важным обратиться к значению жизни в этом мире. А поскольку целью инспирированного нацистами Холокоста было уничтожение евреев, становится тем более важным поддержать их, будь то мемориал или само государство Израиль.

Национальный мемориальный дендрарий

Мемориалы представляют теоретический интерес, поскольку иллюстрируют наш предыдущий аргумент о том, как определенные идеи порождают эмоции, формирующие те или иные ценности, а те, в свою очередь, принимают форму убеждений, способствуя укреплению чувства идентичности личности или группы и, возможно, даже религиозных убеждений, если те помогают формированию осознания судьбы. Некоторые такие идеи-ценности иногда имеют свойство мигрировать или вызывать реакцию в разных контекстах. Яркий пример связан с Арлингтонским национальным кладбищем, поскольку именно после визита туда и в Национальный дендрарий Вашингтона, округ Колумбия, Дэвид Чайлдс из британского королевского флота увидел сон, который привел его к созданию Национального мемориального дендрария в Великобритании[576], сопряженному со множеством проблем и институциональных трудностей. Это пространство развивается с начала 2000‐х годов и содержит более 200 мемориалов, посвященных военным и другим национальным организациям, включая искусственный холм с очень большим памятником погибшим военнослужащим британских вооруженных сил. Культурное разнообразие, отраженное в этих символических формах, охватывает и крупные памятники, например Парашютному полку, который изображает солдата, собирающего свой парашют под мифологическим крылатым конем (см. ил. 4), и аскетичного бетонного дезертира с завязанными глазами, «Расстрелянного на рассвете» (см. ил. 5).