Император Юлиан - Гор Видал

Осада Амиды продолжалась двадцать три дня. Я привез тебе подробное описание сражения на случай, если ты пожелаешь с ним ознакомиться. Город обороняли семь легионов. Вместе с жителями на небольшом пятачке внутри городской стены оказалось сто двадцать тысяч человек, жестоко страдавших от голода, жажды и чумы. Шапур сам возглавил штурм, но защитники города сражались доблестно, и персы потеряли под его стенами тридцать тысяч воинов.

- Но Амида пала?

- Да, цезарь.

- И что же будет дальше?

- Август решил перезимовать в Антиохии, чтобы весной со свежими силами ударить на персов. Он поклялся отбить Амиду.

- А Шапур?

- Ушел в Ктезифон, но что у него на уме - никто не ведает. Мы сидели молча и смотрели, как за деревьями садилось солнце. Пахло солдатской кухней, слышался смех, звон железа, ржание лошадей, лай собаки. Но все мои мысли были заняты одним: пала Амида.

- И теперь, разумеется, императору потребуются все войска, которые только можно будет собрать, - опередил я собеседника, понимая: это и есть единственная причина появления Флоренция.

- Да, цезарь.

- Он указал точное число солдат?

- Нет, цезарь, еще нет.,

- Как тебе известно, под моим началом находится в общей сложности около двадцати трех тысяч человек.

- Да, цезарь, это мне известно.

- Но это большей частью галлы-добровольцы. Они вступили в армию с условием, что будут воевать только на своей земле.

- Знаю, цезарь, но они римские солдаты, давшие присягу императору. Повиноваться ему - их долг.

- И все же я не могу за них поручиться, если они узнают, что я нарушил свое слово.

- Цезарь, я готов взять ответственность за это на себя.

- Цезарь несет ответственность за все, что происходит в Галлии, префект. Без моего ведома ни один солдат не сдвинется с места. - Я отчеканил эту фразу жестко, не оставляя сомнений в том, что буду стоять на своем до последнего.

- Да будет воля твоя, цезарь, - учтиво подвел черту Флоренций. В его голосе почти не слышалось обычной иронии. Мы оба поднялись. На пороге он задержался:

- Могу ли я повидаться с осведомителем Гауденцием?

- Неужели вы еще не беседовали? - спросил я не менее вкрадчиво, чем он. - Ну конечно же, повидайся, о его местонахождении можно справиться у хранителя моей опочивальни. Не сомневаюсь, ты найдешь Гауденция в полном здравии и сможешь, как всегда, узнать немало интересного.

Отдав мне честь, Флоренций исчез в сгущавшихся сумерках и оставил меня наедине с моими мыслями. Долго я сидел в полном одиночестве и размышлял. С одной стороны, я был обязан отправить Констанцию по первому его слову все воинские части, какие он только потребует; с другой стороны, посылая галлов в Персию, я нарушал данное им слово. Кроме того, отдав часть войска императору, я тем самым неизбежно ослаблю свои позиции. Что же мне делать?

Не прошло и недели, как солдаты узнали о сдаче Амиды во всех подробностях. Кроме того, до нас дошло, что Констанций послал в восточные провинции Павла-Цепь. Констанций всегда так реагировал на поражения: любая неудача объяснялась происками изменников. Три месяца Павел провел в Азии, сея вокруг себя ужас. Множество ни в чем не повинных людей были по его наветам казнены или отправлены в ссылку.

Что касается меня, то я остаток лета провел на Рейне, в переговорах с германскими королями; с одними был суров, с другими милостив. С германцами иначе нельзя - они от природы коварны, и нарушить данное слово им ничего не стоит. Если бы мы захватили их родные леса, это постоянное вероломство еще можно было бы как-то объяснить: любовь к родине присуща всем людям, даже варварам. Но мы отвоевывали не их, а свои земли, которые принадлежали нам веками и которые германцы разорили. Тем не менее всякий раз, когда представлялась возможность нарушить договор или совершить любое другое бесчестное деяние, германцы ее не упускали.

Почему они так себя ведут? Не знаю. Нам вообще трудно их понять, даже тех, кто получил образование в Риме (со времен Юлия Цезаря римляне берут сыновей германских королей в заложники и приобщают их к цивилизации, но толку от этого никакого). Германцы от природы - буйные дикари, и в отличие от римлян и греков, которым война ненавистна, они на войне чувствуют себя, как в родной стихии.

Чтобы добиться у них какого-то авторитета, мне потребовалась максимальная строгость, и они научились меня уважать. Я многократно переходил Рейн и наказывал королей-клятвопреступников. Я был тверд. Я был строг. Я был справедлив. Постепенно они осознали: их земли по ту сторону Рейна мне не нужны, но всякий, кто вторгнется в Галлию, получит достойный отпор. Я приехал в Галлию, истерзанную войной. Когда я ее покидал, там царил прочный мир.

Третья, и последняя, зима, проведенная мною в Париже, оказалась в моей судьбе переломной. После встречи с Флоренцием моя связь с императором полностью прервалась: преторианский префект решил зазимовать во Вьене. Непосредственной связи с императором также не было. Хотя между мною и Флоренцием шла оживленная деловая переписка, лично с ним я более не встречался. Как-то раз я предложил Флоренцию провести со мной зиму в Париже, но он ответил отказом - по-видимому, он понимал, что в таком случае потеряет остаток власти. Хотя номинально я правил Галлией, Британией, Испанией и Марокко, мы с Флоренцием достигли негласного соглашения, по которому он управлял Галлией к югу от Вьена, а также Испанией и Марокко, а я - северной частью Галлии и Британией.

Елена чувствовала себя все хуже, и, когда наступили зимние холода, она и вовсе слегла. Боли все усиливались, и я обратился к Оривасию. Он не оставил никакой надежды: это опухоль в брюшной полости и все, что можно сделать, - это облегчить боль. И он рассказал мне о своем новом открытии - травке, настой которой снимает боль.

Общество Оривасия помогало мне отвлечься от мрачных мыслей. Приск также вносил свою лепту, хотя и не переставая грозился, что уедет домой: его жена Гиппия донимала его грозными письмами, да и сам он тосковал по Афинам, хотя и не подавал виду. У Приска вообще есть манера притворяться более черствым, чем он есть на самом деле. Общение с Евферием было для меня неиссякаемым источником знаний, но если не считать этих трех моих друзей, вокруг меня царила пустота. Начальник военного штаба Лупицин, присланный взамен Саллюстия, отличался невежеством и высокомерием, а с Сигаулой, командиром конницы, нам просто не о чем было говорить. Оставался еще Невитта, но этого блестящего офицера пришлось оставить в Кельне охранять рейнские рубежи.

В отчаянии я рассылал письма старым друзьям, уговаривая их приехать в Париж. Тем, кто увлекался охотой, я обещал чудесный климат и целые стада диких оленей. Друзьям-философам я расписывал Париж как крупный интеллектуальный центр - это была беззастенчивая выдумка. Единственными "интеллектуалами" в этом городе были галилейский епископ и его клир, от которых я старался держаться подальше. Никто не откликнулся. Даже Максим не смог приехать, хотя часто писал мне, пользуясь шифром собственного изобретения.